− А-а…
− И вдругъ, братики мои, и выходитъ къ ей изъ угла черный котъ… Глазищами лоп-лоп… Фуркъ! Такъ она и спрокинулась. Баринъ прибѣгъ − не дыхнетъ. Растиралъ, доктора сюда. Доктора въ физиономiю − хлопъ! Почему не досмотрѣлъ при такомъ жалованьи? А у ей изъ-подъ юбокъ-то ребеночекъ мертвенькiй, черненькiй совсѣмъ… дѣвочка. И пошло! Сейчасъ всѣхъ садовниковъ, восемь человѣкъ, драть! Ужъ ту-утъ было! Кота поймали, при себѣ наказалъ глаза пальцемъ проткнуть и за хвостъ повѣсить. Три дня на шестѣ дохъ. А вотъ какъ выйти въ луга, за пруды, гляди − холмикъ тамъ подъ березами… И такое тамъ мѣсто − всегда вѣтеръ. Шумитъ-шумитъ. Въ тихiй день, комарика не сдунетъ, а тамъ все вѣтеръ. Такъ и звали − у семи вѣтровъ могилка. Младенчика тамъ зарыли и бѣлый камень наложили. Намедни ктой-то уволокъ. А потомъ вскорости и Лафонсина померла…
− Гляди, котъ-то невзаправдашнiй былъ… − сказалъ играющiй робью молодой голосъ.
− Котъ нашъ былъ, дворовый. Садовники для мышей пускали.
Хрустнуло въ кустахъ, къ дому.
− Михайла, ты? − окликнулъ приказчикъ и пошелъ въ темноту.
− Дѣвка, должно, къ ему… − зашепталъ Пистонъ. − Энъ, какъ постегаетъ…
Тихо было на темномъ дворѣ. Уже не маячилъ домъ, и не видно было крылечка.
− Намедни какъ сторожилъ, видалъ… изъ окна отъ его одна лѣзла… − сказалъ Гаврюшка. − А потомъ еще видалъ…
− Много ты видалъ! − строго сказалъ Трофимъ. − Спать время.
Пошли къ дому, и когда стали подходить къ крыльцу, услыхали тонкiй причитающiй вой. Путался онъ съ пощелкиваньемъ соловья изъ сада.
− А, какъ воетъ нехорошо… − покрутилъ головой Трофимъ. − Что ужъ…
Приказчикъ спрашивалъ изъ сада:
− Чего у васъ тутъ не вышло?
Вспомнилъ, должно быть, про стряпуху и остался въ саду. Вошли въ домъ, и вой кончился. Скоро на крыльцо вышелъ съ фонаремъ Михайла и пошелъ къ сараямъ. Окликнулъ Пистона:
− А что, милашъ, ящика-то обѣщалъ?
Пистонъ далъ ящикъ. Михайла поставилъ фонарь на траву и принялся вытесывать топоромъ дощечки. Стесывалъ добѣла и пригонялъ, чуть видя.
Ночь начинала свѣтлѣть − изъ-за сада подымался пополнѣвшiй мѣсяцъ. Изъ бокового окна падала на кусты полоса свѣта. На стеклахъ закрытаго окна, къ саду, двигалась большая черная голова, встряхивалась и падала. Опять подымалась, тряслась, точно жалобилась надъ чѣмъ, и опять падала.
Раннимъ утромъ прiѣхали за кирпичомъ подводы.
День ото дня солдатъ становился безпокойнѣе, а въ это утро поднялся совсѣмъ въ разстройствѣ. Поглядѣлъ на ноги, − всѣ избиты о камни, порѣзаны стекломъ, − неспособно было работать въ опоркахъ. А тутъ еще началось томительное дрожанье внутри, горѣло подъ сердцемъ и наваливалась тоска. Онъ уже перезанималъ у всѣхъ въ артели, и теперь ему никто не вѣрилъ, и чайникъ въ Тавруевкѣ тоже не опускалъ въ долгъ.
Еще грачи не шумѣли, поднялъ Трофимъ артель: хотѣлъ добирать хоть временемъ. Солдатъ изругалъ Трофима, оттрепалъ Гаврюшку − зачѣмъ перехватилъ рукомойникъ, а за чаемъ сцѣпился съ приказчикомъ и потребовалъ расчетъ.
− Субботы погодишь, не убѣжитъ отъ тебя казенка.
Добирали конецъ первой стѣны, по низу сада. Добирали съ упорствомъ, выгрызая мотыгами рѣдкiе кирпичи. Солдатъ не вступалъ въ работу, лежалъ подъ кустомъ и курилъ.
− Вашими-то шеями сваи забивать! Гдѣ туго, туда Калуга.
Ему отвѣчалъ упрямый и ровный, сыплющiй стукъ мотыгъ.
− Черти двужильные! Когда васъ выучутъ-то, дураковъ?..
Подводчики принялись разбирать кладки и грузить, а приказчикъ вышвыривалъ и отмѣчалъ засунутыя половинки.
− Ишъ, напхалъ! − крикнулъ онъ покуривавшему солдату. − Чья работа-то?
Содатъ поднялся.
− Чья работа?! Ребята! Не давай кирпичу! мѣрка у него фальшивая!
− Чего, солдатъ, гомозишься… − сказалъ Трофимъ. − Мѣрили, не ребенки.
− Пусть казенной смѣритъ!
− Въ казенку сбѣгаешь за казенной! − подмигнулъ приказчикъ.
Смѣялись въ артели. Знали, что вѣрная мѣрка. Мѣрилъ ее и самъ дошлый Трофимъ, и Мокей, и Цыганъ, накладывая пяди.
− Грѣхъ съ тобой одинъ… − тряхнулъ головой Трофимъ. − Чего народъ мутишь?
− Мнѣ-то ничего, а тебѣ-то чего! Чью руку держишь, безсонный чортъ? Галки не гадили − на работу волокешь!
− Накладай, чего стали!
− Эхъ, вы-ы… слякоть! Стукальщики!..
Солдатъ плюнулъ и пошелъ въ Тавруевку, − не встрѣтится ли Прошка, живой человѣкъ.
Обѣдали. Ходилъ довольный гулъ голосовъ − приказчикъ пошелъ-таки въ городъ къ хозяину: самъ увидалъ, что настоящая работа. И хоть обѣдъ былъ совсѣмъ плохъ, и каша пригорѣла, − стряпалъ Гаврюшка, потому что стряпуха ушла съ мужемъ въ Мѣдниково хоронить ребенка, − только посмѣялись надъ Гаврюшкой и вылили ему на голову остатки щей.
Передъ вечеромъ воротился Михайла. Ребенка принесли обратно.
Мѣдниковскiй сявщенникъ отлучился въ уѣздъ къ роднѣ и обѣщалъ воротиться черезъ денекъ; а дьячокъ потребовалъ полицейскаго свидѣтельства о смерти.
Стряпуха плакалась:
− Чего говоритъ-то непуть… Можетъ, удушили вы его…
Къ ночи навалилась на дворъ тоска. Воротился изъ города приказчикъ и объявилъ, что хозяинъ уѣхалъ на работы по линiи и будетъ на другой день, къ вечеру. А ужъ въ городѣ что дѣлается! Полнымъ-то-полна площадь и совсѣмъ посбивали цѣну.
− Ломай завтра поверху, гдѣ покрѣпчей. А тамъ, что рѣшитъ…
Вернулся съ дачнаго обходу Пистонъ, навеселѣ, принесъ на ужинъ рубца. Сидѣлъ на ящикѣ и почмокивалъ.
Поужинали пригорѣлой кашей и пошли спать. Во дворѣ остались Пистонъ да солдатъ, да стряпуха на порожкѣ сарая. Ребенка поставили въ холодокъ, и она сторожила его на порожкѣ, чуть видная въ черной дырѣ сарая. Сидѣла, какъ каменная, и смотрѣла на бѣлый ящичекъ.
Такой долгiй день былъ сегодня. Ходили по чужимъ дорогамъ, отыскивая Мѣдниково. И долгiя-долгiя были эти жаркiя дороги, пустыя, тяжелыя дороги. Гуськомъ все ходили − Михайла впереди, она сзади. Такъ передъ глазами все ноги, ноги въ пыли. Желтыя мухи съ гуломъ кружились неотступно, присаживались на ящичекъ…
Темно было во дворѣ, черно въ сараѣ, а передъ глазами стряпухи все тянулась жаркая пыльная дорога, ноги Михайлы и нето желтыя, нето красныя жгучки-мухи.
Солдатъ сидѣлъ и бурчалъ. Пѣли соловьи въ саду. Солдатъ ругалъ соловьевъ, жидомора-приказчика, артель, Пистона.
− Расчавкался!.. Ѣсть-то по-людски не можешь…
Ему отвѣчало сочное чавканье.
− Разоришься, что ль, отъ двугривеннаго? По харѣ вижу − есть.
− Есть у пѣтуха нашестъ, да высоко лѣзть. Вотъ завтра опять пойду, нащелкаю рублишко…
− Нащелкаю! Щелкнутъ вотъ… Давай двугривенный!
− Да ты счумѣлъ! − заслонился рукой Пистонъ.
− Дай! Струментъ пропью!
− А мнѣ что − пропивай.
− Чортова плѣшь!
− Посоли да съѣшь.
Торопливо схватилъ бумажку съ рубцомъ и пошелъ въ сарай.
Солдатъ побродилъ по двору, разыскивая мотыги. Поглядѣлъ къ сараямъ и увидалъ стряпуху.
− Тетка Марья, да двугривенничекъ…
Стряпуха не шевельнулась. Онъ тронулъ ее за плечо.
− Чего ты? − всполохнулась она.
− Сердце горитъ… дай двугривенничекъ до суботы…
Она заерзала на порожкѣ и затрясла головой.
− И что ты, что ты… какiя у меня… И у Михайлы нѣтъ ничего… и не проси… какiя у меня…
Подобралась вся и отмахивалась.
− Мало у васъ мретъ, у чертей!
И пошелъ къ кустамъ, гдѣ артель оставляла мотыги. Высокая тѣнь выступила изъ кустовъ и сказала: