ОРЛИЦКИЙ. Перед нами один из редких авторов, который ничего не меняет, который делает так, как оно диктуется. Мне кажется, что это поэт, который подчиняется языку. Можно сказать, что это рабство, а можно сказать, что это абсолютная свобода. Мне кажется, что это очень важное качество, потому что на фоне современной поэзии то, что мы сегодня слушаем и о чем рассуждаем, явление, тем не менее, достаточное редкое. Редкое уже в силу того, что человек не просто взял на себя обязанность стать выразителем чего-то, а просто стал и все. Может быть, это трудно, а, может быть, наоборот, легко. В любом случае это крепко. И второе, что я хотел сказать. Занимаясь всякого рода инвентаризацией (я такое слово предпочитаю) современной словесности, я постоянно спотыкаюсь о произведения Константина Кедрова. Мне нужно привести пример, допустим, визуальной поэзии – все равно попадается. Причем, даже в самой маленькой книге есть все многообразие приемов современной поэзии. Это показывает, наверно, опять-таки определенную исключительность. Потому что есть авторы, которые работают все время на одном приеме, есть авторы, которые идут последовательно от приема к приему. А есть авторы, которые активно владеют всем, что предоставляет язык. И Кедров из их числа. Очень хорошо, что получилась такая книга, именно потому, что все, что мы раньше видели, оказалось собранным вместе. И то многочисленное количество отражений – текста в тексте, слова в словах, внутренняя неизбежность палиндромии, о которой говорит заглавие, напоминая об обратимости всего на свете во все на свете, мне кажется, в этой книге получилось.
ГУСЕЙНОВ. Сегодня на нашем заседании, конечно, не так много народу, как бывает на поэтических вечерах. Но на днях я узнал такую вещь, которая меня поразила: когда хоронили Стендаля, за его гробом шел один человек. Правда, этот человек был Бальзак. Я не знаю, есть ли здесь Бальзак, но, похоже, что Стендаль здесь есть. Я думаю, что Константин Александрович – как раз величина такая, вполне соразмерная. Я знал и его философское творчество, и стихи. Но сегодняшнее чтение открыло для меня их совершенно новое звучание. Константин Александрович и в поэзии, и в философии задает новый образный ряд. Он дает образ мира, который можно уподобить кругу, овалу, где все сходится в единое целое, где нет обрывов. “Человек – это изнанка неба, небо – это изнанка человека” – этот мотив у него все время обыгрывается, и в этом смысле он прав. Хотя внешне, с точки зрения языка, он может быть, и похож на футуристов, но с точки зрения существа дела, мироощущения, мировосприятия это, конечно, что-то совершенно другое, совершенно новое. И мне это очень близко. Тут говорилось, что поэзия – это прежде звук. Конечно, поэзия – это звук, и что поэзия без звука? Она оказывает такое воздействие, которое нельзя расчленить и нельзя понять, почему одно воздействует, а другое нет. Но на поверку всегда оказывается, что когда ты попадаешь в эту среду, а потом начинаешь вникать, то получается, что это не только магия звукового ряда, там всегда есть смысл. Своеобразие и уникальность Константина Александровича именно в том, что это у него настолько едино, что вы их не расчлените. Вот даже тот шедевр, который он нам прочитал:
Земля летела
по законам тела,
а бабочка летела,
как хотела
– это действительно гениально, и смысл, и звук. И еще вот такая вещь – “или”. Конечно, это программа. “Или” – это мысль, это свободное парение. Но в то же время “или”, я так понимаю по смыслу творчества автора, это не нулевая точка, не мертвая точка, где равновелики схождения и в ту, и в другую, и в третью сторону. Это какое-то другое “или”, не то, которое убегает от действия и лелеет тот момент, когда нет действия. Кедров как раз, мне кажется, человек и в жизни, и в поэзии ясный, определенный, не боится активных состояний. Его “или” – это такое состояние человеческого бытия, когда что-то может состояться только в том случае, когда человек берет на себя всю ответственность. Это “или” равнозначно по отношению к альтернативам. Там нельзя опереться на какие-то внешние данные, мотивы – то, что можно измерить, рассчитать, взвесить и так далее. Но поскольку нельзя ни на что там опереться, то это именно такая точка, из которой что-то может возникнуть только в том случае, если тот, кто находится в этой точке, смеет, решается что-то сделать, то есть берет на себя – делает себя основанием. Собой создает то основание, которого он не находит в этих альтернативах. И эта как раз та категория, хотя неудобно, вроде бы, говорить о категориях, когда речь идет о поэте, но это именно та категория, которая этически нагружена.
МИТРОХИН. Здесь говорилось много умного, глубокомысленного, и мое единственное желание – быть примитивным, хотя это очень трудно. Понимаете, любопытная вещь, я и прежде читал стихи Константина Александровича, и они казались мне несколько странными, какое-то у меня такое было впечатление. Но теперь, когда они собраны в книгу, оказалось, что это не просто собрание стихов, это введение в какой-то немножко другой мир. Здесь это очень ощущается. Почему так получается? Понимаете, есть стиль писателя, есть стиль публициста, есть стиль поэта, есть макро стиль, есть микростиль. В данном случае это все как бы совпадает. И я просто отметил виртуозность Кедрова, и аллитерации, и слова-выворачивания. Кто кого выворачивает, это другое дело. Но это вот и есть талант. Я всегда поражаюсь – откуда приходят мелодии? И в данном случае я поражаюсь – откуда это приходит? Это особый талант, особая какая-то способность. Ну, была “Уляляевщина” Сельвинского, был Хлебников. Но это есть какая-то традиция, это ж не просто так. Это есть старые, древние исконные традиции. И вот опять-таки, говоря со стороны, для меня это просто очень интересно, для меня это просто очень значительно. И теперь можно эту книгу даже по-новому читать. Она требует определенного чтения. Это не просто словотворчество, это высокий жанр.