Где челюсть у белой высокой черноглазой ламы и у плоскорогого низкого буйвола и у прочих жвачных движется ровно направо и налево, как жизнь страны.
Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем притаился Иоанн Грозный.
Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, оком имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они подхватывают на лету брошенную тюленям еду.
Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы – родича царственных птиц – один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола́, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв ее! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга!
Где красная, стоящая на лапчатых ногах утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых ее предки вили гнезда.
Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия.
Где Россия произносит имя казака, как орел клекот.
Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю. О, серые морщинистые горы! Покрытые лишаями и травами в ущельях!
Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное и часослов Слово о полку Игореви во время пожара Москвы.
Лето 1909, 1911
На площади в влагу входящего угла,Где златом сияющая иглаПокрыла кладбище царей,Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»Бледнели в ужасе заики губы,И взор прикован к высоте.Что? Мальчик бредит наяву?Я мальчика зову.Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки!Я медленно достаю очки.И точно: трубы подымали свои шеи,Как на стене тень пальцев ворожеи.Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи.Когда опасность миновала, –Среди камышей и озерной кипиПтица-растение главою закивала.Но что же? Скачет вдоль реки, в каком-то вихре,Железный, кисти руки подобный, крюк.Стоя над волнами, когда они стихли,Он походил на подарок на память костяку рук!Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –Тик узник на свидание стремится навстречу милой!Железные и хитроумные чертогиВ каком-то яростном пожаре,Как пламень, возникающий из жара,На место становясь, давали чуду ноги.Трубы, стоявшие века,Летят,Движениям подражая червяка,Игривей в шалости котят.Тогда части поездов, с надписью: «Для некурящих» и «Для служилых»,Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.Железные пути срываются с дорогДвижением созревших осенью стручков.И вот, и вот плывет по волнам, как порог,Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!О, род людской! Ты был как мякоть,В которой созрели иные семена!Чертя подошвой грозной слякоть,Плывут восстанием на тя иные племена!Из железИ меди над городом восстал, грозя, костяк,Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,Не более одной желёз.Прямо летящие, в изгибе ль,Трубы возвещают человечеству погибель.Трубы незримых духов се! Поют:«Змее с смертельным поцелуемБыла людская грудь уют».Злей не был и Кощей,Чем будет, может быть, восстание вещей.Зачем же вещи мы балуем?Вспенив поверхность вод,Плывет наперекор волне железно-стройный плот.Сзади его раскрылась бездна черна,Разверзся в осень плод,И обнажились, выпав, зерна.Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку,Птицы образуют душку.На ней в белой рубашке дитяСидит безумное, летя,И прижимает к груди подушку.Крюк лазает по остовуС проворством какаду.И вот рабочий, над Лосьим островом,Кричит, безумный: «Упаду!»Жукообразные повозки,Которых замысел по волнам молний сил гребет,В красные и желтые раскрашенные полоски,Птице дают становой хребет.