И далеко, далеко, еще Семен Данилович и не видит, первый узкими своими глазками заметил Камрадов, показалась группа всадников. Что за люди? Свои или чужие? Враги или друзья? И кто теперь свои и кто чужие? И кто враг и кто друг? Но человек пятнадцать при оружии — это сила, это угроза, это опасность.
— Я поседлаю тебе, Семен Данилович, лошадей, и ты с Ашакой езжай в балку и там жди, а я узнаю, что за люди, и пришлю сказать.
Опять бегство, днем, на виду у каких-то людей, чьи намерения неизвестны.
В балке сыро и грязно. Грузнет кровный Комик, и беспокойно стоит Крылатый. Ашака залег на краю в старом бурьяне и смотрит на становище Камрадова. Отделился от него всадник, и рысью побежал к балке гонец.
Гонец — мальчик киргиз, внук Камрадова.
— Ну что?
— Это они… Враги. Вас ищут, кадете ищут. Только вы уйдете свободно. У них лошади — никуда! Устали. Теперь обыск у отца делают. Пулеметы ищут, а сахар и чай отбирают…
Бегство. Куда? Куда глаза глядят. Степь так велика и обширна. Но тянуло, тянуло к родному зимовнику…
7
Однажды тихою, морозною, звездною ночью, когда земля под копытами лошадей стучала, как чугун, и трещали тонкие льдинки на лужах и на замерзших мокрых глубоких колеях, Семен Данилович подъехал к хутору Разгульному и выехал в улицы. Хутор спал. Все ставни были прикрыты, и была тишина. Ни одна собака не лаяла.
Он проехал к дому хорошего знакомого, старого, шестидесятилетнего, казака Зимовейскова и постучал в ставню у его окна.
Старик сейчас же проснулся и испуганным голосом спросил:
— Кто там?
— Это я, Топольков.
— Семен Данилович, что ль?
— Я.
— Чего ты ночью-то? Аль заблукал?
— Пусти заночевать.
— До утра пущу, а утром провожу, а то худо бы не было.
— Спасибо и на том. Покалякаем.
— Эх, калякать-то о хорошем не приходится.
— Одно слово срам! Так иди же! Ты как, лошадьми или верхи?
— Верхи.
— Один?
— Нет, с калмыком.
— Ну, заводи в ворота. Загремел засов, распахнулись ворота, и Зимовейсков встретил
Семена Даниловича.
Семен Данилович поднялся на крыльцо и прошел за Зимовейсковым в его комнату.
— Ну, скажи мне, Лукьяныч, что у меня на зимовнике» — спросил он, садясь на лавку у стола, на котором Зимовейсков зажигал керосиновую лампу.
— Э-эх! — с досадою взмахивая рукою, вздохнул Зимовейсков и не стал говорить. — Садись, чайку согрею. Молока, что ль, достать, или сала, — суетился он, не отвечая на вопрос.
— Что, плохо, что ль? — упавшим голосом продолжал допытывать Семен Данилович.
— Хуже некуда.
— А что, сожгли?
— Нет.
— Да ты рассказывай. Я ко всему готов.
— Как уехал ты, все разобрали и по хуторам увезли.
— Жеребцы где?
— Наши взяли.
— И что же?
— Запрягли, стали гонять. Пьяные скакали по хутору, запалили испортили. Потом пришли хохлы с Забалочного, с Воронков, стали себе лошадей требовать. Драка была. Стреляли… Ну и жеребцов порешили.
— Как порешили? — еле слышно проговорил Семен Данилович
— Да убили ж! Чтобы, значит, ни казакам, ни хохлам. По справедливости.
— А матки?
— Поделили. Да уже многие повыкидали. Запрягать стали, бить чем попало. Сдурел народ. И машины делили, тоже драка была. Хотели деревья фруктовые выкапывать, да не знаю, выкопали аль нет.
— Ну а комитет что?
— Что комитет?! «Хронтовики» ничьей власти не признают… Что старуха, скоро, что ль, чай? — крикнул он за перегородку.
— Сейчас, родимый, — отозвалась жена Зимовейскова.
— Чаем, Семен Данилович, напою, накормлю, чем Бог пошлет, да и езжай с Богом. Прости, Христа ради, нельзя. — И старик, понизив голос, продолжал: — У меня, внизу, писарья полковые. Проснутся, дознают, что ты у меня… беда. И тебе и мне несдобровать. Тут один другому… такой сыск! все чего-то боятся, никто никому не верит.
— Да, вчера у Сархаладыка Камрадова в кибитке пулемет искали.
— Боятся.
— Да чего же они-то боятся?
— А всего. Все им снится опасность. Тут сколько мальчиков кадетов да офицерьев, сказывают, убили.
— За что?
— Против народа идут.
— Истинное наваждение.
— Да вот поди ж ты!
Старик и рад был дорогому гостю, и боялся, чтобы не раскрыли его у него. Он все покрикивал на жену: «Потише, Матреша, да не греми ты, ради бога, посудой».
— На ледник сходить, что ль, за молоком-то, или в кладовку?
— Нет, не ходи лучше, старая, — услышат.
— Да как же так без молока-то? — слезливо моргая старыми глазами, говорила старуха.