Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома… Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана… С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно — одна только ласка… Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову…
Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:
Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках…
Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети…
— Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! — услышал он голос Фролки. — Где ты?
Степан вышел с кладбища.
— Что там? — тревожно спросил он.
— Запорожское войско. Боба пришел с казаками.
— А ты как узнал, что я тут?
— Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.
— Ты научил его, что ли?
Фрол усмехнулся.
— А что же, Степан, — душевно сказал он. — Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он — верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить.
— А где кузнецы?
— Кузнецы в Кагальник сошли… Ну, идем… Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, — сказал Фрол.
Степан поглядел на него.
— Я не за тем, — сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом.
— Я ведаю — ты не за тем, — просто ответил Фролка.
— А за чем?
— За родительским благословеньем… Ить дело затеял какое! Нельзя без того…
— Дурак! — оборвал Степан. — Ну, пойдем.
Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.
За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.
Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату.
— Брось, не серчай. Я ведь так…
— Да уж ладно, чего там! — застенчиво отозвался Фролка. — Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю…
— Чи здоров, Стенько! — крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. — Четыреста конных привел тебе в допомогу!
Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.
Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам реки, оберегая все войско от внезапного нападения.
Берега реки сверкали золотыми головками одуванчиков в сочной и яркой весенней зелени. Позади войска везли обоз с солониной, крупой и хлебом, гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием.
Трава поднялась уже выше колен. Майское солнце в полдень сильно припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса.
Разин вместе с запорожцами нагнал свое войско вблизи самой переволоки челнов. Он опередил растянувшийся караван. Хозяйским взглядом подметив усталость лошадей, атаман указал согнать с телег ленивых пешеходов и подмазать колеса возов. Он посадил на резвых коней кашеваров и отправил их вперед, чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска, переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры.
Слух о том, что батька идет вместе с войском, заставил всех подтянуться.
Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к себе:
— Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали!
— Тю вы, косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать![3]
Степан Тимофеевич отшучивался.
Серебряков, седобородый сухой казак, держась в седле восемнадцатилетним парнем, прискакал навстречу Степану.
— Атаман, у нас прибыль! Наехали мы на волжских дозорных атамана Алешки Протакина. Тысячу конных привел он к тебе.
— Не брешут?
— Я дозор наперед посылал. Лежат. Кашу варят, коней кормят. Далече шли. Сказывают — письмо твое получили. Ужо будут к нам.
На переволоке уже дымили костры кашеваров.
Дозоры маячили по долине на лошадях.
Прокопченные войсковые котлы, подвешенные на треногах, начинали распространять смачный запах вареного мяса. Любители рыбы уже заходили в челнах с неводами…
Атаманский шатер раскинули на пригорке. Степан Тимофеевич сидел с Бобой. Еремеев, Наумов, Серебряков, Тимофеев, Минаев и станичные атаманы были заняты каждый своим делом.
Атаманский кашевар, взятый вместо Тимошки, запалив костер, варил пищу для атамана.
Боба рассказывал Разину, как запорожцы приняли его письмо. Дорошенко с Сирком были готовы соединиться с разинцами, просили назначить место, где бы лучше сойтись им с войсками. Им была по сердцу думка о едином казацком войске, о единой казачьей державе от Буга до Яика.
— А чи не хотят они меня обдурить? Как ты скажешь, братику Боба? Чи не хочет он, чертов твой Дорошенок, сесть за гетмана надо всей той казацкой державой?! Может, Сирко атаман и добрый, а Дорошенку я веры не маю чего-то! — возразил Степан.
— Чекай, Стенько. Пошто ты гетману Дорошенку не маешь виры? Вин дуже добрый казак!
— А бес его знает. Чего-то не верю. Он, сдается мне, как другой Бруховецкий[4] — в бояре хочет. У него дюже панская хватка… Чего-то с султаном путлякает… Нет, мы трохи покуда еще почекаймо. А там как мы сильны будем, то и сустренемся вкупе, — задумчиво говорил Степан.
В кустах возле самого атаманского шатра завязался тем часом какой-то спор.
— Эй, батька! — позвал атаманский кашевар. — Лазутчика я изловил. Схоронился в кусты да глядит, будто волк, на тебя скрозь полог.
Кашевар вытащил из кустов невысокого, коренастенького мужичишку в лаптях и в посконных портах и рубахе.
— Пусти! Ну, пусти! — огрызался тот, отбиваясь.
— Пусти-ка его, — приказал атаман. — Отколе ты? Чей? — спросил он мужика.
— А ничей! Сам свой я да божий! — бойко ответил мужик.
— Боярский лазутчик, чай, шиш! — крикнули из толпы казаков, услыхавших возню и теперь окруживших шатер атамана.
— В глаза тебе плюнуть за экое слово! Какой же я шиш! — разозлился мужик.
— А пошто ты залез в кусты?! — взъелся кашевар.
4