— Не хочу.
И Степан, разом выпив до дна кубок, нежданно бросился в Волгу, вниз головой.
За Степаном бросились в Волгу спасать и Васька Ус, и Фрол, и все друг за другом.
И когда спасли и вытащили Степана, негры запели весёлую песню, заплясали, ударяя быстро в ладоши.
Смайн-цам, бой-цам, Боди-бай — Умбай-Умбай.
Степан крепко обнялся с друзьями за пьяным столом.
Много он пил вина, жадно запивал своё горе-тоску, много пел, заглушая сердце, много и слёзно рыдал, вспоминая принцессу, и много смеялся, прославляя прощанье:
— Эй! За помин! Хорошая баба была!
Васька Ус ревел в песне, приплясывая с горя-радости:
Степан взметнулся, вскочил, за грудь схватился, будто сердце захотел вырвать, на предрассветную зарю устремился:
— А я заодно и другую любовь в Волге утоплю...»
А теперь, если вам жаль княжну, обратите внимание на следующую очаровательную легенду, возникшую то ли как продолжение истории с утоплением, то ли как антитеза к ней. Н. Степной[70], «Сказки степи» (М., 1924):
«Под Сызранью возле острова-холма стоял главный дворец княжны Волги, жены Разина. Во дворце много складов с драгоценностями, которые бросал Разин в Волгу в подарок княжне. Всё добро с утонувших пароходов и барж попадало во дворец. Из дворца княжна Волга никогда не выходила. К ней входить имела право только щука-нянька. Когда товарищей Степана Разина прокляли, все они превратились в камни у Молодецкого кургана. А Разин не захотел и остался мучиться. Когда по воскресеньям проклинали его в церквах — княжна Волга стонала и плакала, потому что слышала, как, прикованный цепями, мучился и проклинал своих врагов Степан. В это время ни одна рыба не выходила — они жалели и стерегли княжну.
Однажды не услышали рыбы стонов княжны. Перестали бить в колокола, прекратились проклятия Степана. Старая щука-нянька приказала чехони узнать, почему звона нет. Отправилась глупая чехонь гурьбой на разведку. Принесла чехонь весть, что в городах толпятся люди и что-то кричат и никто не ловит рыбу. Княжна, узнав об этом от щуки-няньки, приказала послать рыбу поумнее. Послала щука наверх умную красную рыбу — севрюгу. Узнала севрюга, что камни — Степановы товарищи — ожили и пошли расковывать цепи Степана. Княжне они приказали идти навстречу мужу. Надела княжна шёлковый наряд и с щукой-нянькой и красной рыбой ушла из дворца. С тех пор чехонь охраняет дворец и ждёт, когда его богатства понадобятся».
Так как же было, что же было? Что выглядит наиболее убедительным? Опять-таки, если вас интересует мнение автора, то он полагает, что было так: пленную женщину-татарку, как пишет Фабрициус, но, возможно, знатного рода, — Разин любил, раз жил с нею, если верить информаторам Фабрициуса, целый год; некоторые из есаулов действительно обижались и ревновали, но это не было мотивом для убийства; убил он её сильно пьяным в приступе ревности или в ссоре, какие-то красивые слова о жертве Яику действительно произнёс — сам в это веря, сам себя оправдывая, как бы пытаясь умилостивить не только божество, но и саму жертву; потом горевал, но вряд ли долго. Если всё-таки был ребёнок, то отправили его не в Астрахань, а скорее уж на Дон. Но всё это, конечно, при условии, что легенда о Ермаке и Алмаз действительно возникла уже позже разинской. Если докажут, что предание о Ермаке имеет более раннее происхождение, — тогда станет ясно, что разинское просто с него «списали».
А теперь замкнём кольцо — опять Цветаевой — «Сном Разина»:
И звенят — звенят, звенят — звенят запястья:
— Затонуло ты, Степаново счастье!
О других возлюбленных Разина в документах — только жена и «много жонок татарок», у Стрейса — астраханские жительницы. У Чапыгина он любит москвичку Ирину, которую спас от смерти, и жену Олёну; у Злобина — Марью, чья ненависть превращается в любовь, и жену тоже. У Шукшина он всю жизнь влюблён в жену. Наживин сам не очень-то любит Разина, и его Разин никого не любит, хотя и тоскует какое-то время по пленнице; его жена Мотря — «ловкая баба», у которой «было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, — любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, — на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами, и башнями, и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие». У Логинова и Слаповского грубый и мерзкий Разин, естественно, не любит никого. У Савельева он любит только народ и с женой Марьей, политически подкованной женщиной, ведёт разговоры о политике:
Теперь дети. В документах: пасынок Афанасий (чья дальнейшая жизнь сложилась вполне благополучно, хотя и довелось ему побывать в плену). Савельев: «...а на руле 10-летний его сын Тимка». У Наживина — сын Иванко и дочь Параска. Шукшин здесь ближе всех к фактам: есть только пасынок, и отец к нему сильно привязан. В романе Логинова — сын от татарки. У Злобина — сын и дочка:
«Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь. Алёна нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась.
— Весь в батьку, — сказала она.
— Казак! — ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки...
Разин совсем не замечал, что во время войны у Алёны родилась ещё дочка, как будто её и не было».
Но он не замечал дочку не потому, что плохой человек, а потому, что как раз тогда его гипотетического брата Ивана казнили. У Чапыгина Ирина родила Разину сына Васеньку, который лишь после казни отца узнает, чей он сын; Ирина похитила голову любимого (господи, чего только не приходится читать: гепарды, негры, теперь ещё вот это!), и сын беседует с головой:
«— Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!
— Так, так, робятко.
— От сей день буду я думать о воле вольной и другим сказывать её...»
В фольклоре о детях атамана нет ничего такого, что совпадало бы с фактами. Часто упоминается «сынок» Разина, но имеется в виду его эмиссар, разведчик, помощник, порученец; задокументирован факт, что одного из таких парней в Астрахани арестовали, подвергли пыткам и казнили. Вот один из наиболее красивых вариантов самой распространённой песни о «сынке» (записано в конце XIX века):
70