— Тургенев.
— «Муму»?
— Зачем же? «Первая любовь» гораздо интереснее.
— И Пушкина любите?
— Пушкина люблю. А что, нельзя?
— Нет, отчего же? Но все это литература развлекательная, она действует на чувства, но не дает достаточно пищи уму. (Признаюсь, в то время я именно так и думал.) А вам надо читать Герцена, Писарева, Чернышевского, наконец, если достанете.
— Правильно, — покорно соглашается она, но в глазах прыгают чертики. — Теперь для того, чтобы выйти замуж, мало говорить по-французски и играть на фортепьяно, теперь еще надо читать Чернышевского и спать на гвоздях. Хорошо, Алексей Викторович, я попробую.
— Милая мисс Джек-Блек, скажите честно, вас в детстве пороли?
— Еще как. Отец однажды плетью чуть до смерти не забил.
— Видно, это вам впрок не пошло. Вы видите, что я занят?
— Вижу.
— Вы можете меня оставить в покое?
— Могу.
Она уходит, но тут же возвращается:
— Алексей Викторович!
— Что вам еще? — Я нарочито груб.
— Вы возьмете меня на бал?
— Вас? — говорю я в притворном ужасе. — Еще чего не хватало!
— А что, вам стыдно со мной появиться на людях?
— Очень стыдно.
Она вздыхает:
— Я вас понимаю. У меня очень легкомысленный вид. Алексей Викторович, а если я постараюсь вести себя хорошо?
— У вас это не получится. Кроме того, на балу будет моя невеста.
— Ваша невеста? Как интересно! А кто она такая? Она красивая?
— Очень.
— Даже красивей меня?
— Никакого сравнения.
— Ну ладно. Езжайте себе на бал со своей невестой, а я останусь дома, как Золушка. Возьму у вашей Дуняши старое платье, стоптанные башмаки и буду чистить самовар или мыть посуду.
— Очень хорошо, вам на кухне самое место. А теперь идите, вы мне мешаете.
— Ухожу, ухожу, — говорит она, но в дверях останавливается: — Алексей Викторович!
— Ну что еще?
— А ваша невеста очень ревнива?
— Безумно.
— Значит, вы меня не хотите брать, потому что боитесь, что ваша невеста будет вас ревновать?
— Вот еще, — возражаю я. — Моя невеста из хорошей семьи и очень воспитанна. Я вас возьму на бал, но при одном условии.
— При каком?
— Вы мне дадите слово, что будете вести себя прилично. Обещаете?
— Алексей Викторович, я буду вести себя так прилично, что вам даже скучно станет.
В субботу, освободившись от службы ранее обычного, я вернулся домой, где и застал, к удивлению моему, своих постояльцев. Мы встретились за обедом, и я спросил Николая Александровича, не обижает ли его мое частое отсутствие.
— Бог с вами, — сказал старик, — мы и так благодарны вам за приют, а об остальном вам беспокоиться нечего. Все дни проводим в разъездах по родственникам и знакомым.
За столом зашел разговор о происшедшем в Москве убийстве, слухи о котором докатились до нашего города. Сторожем московской Петровской земледельческой академии был выловлен в пруду труп студента Иванова, сперва раненного из револьвера, а затем задушенного и утопленного при помощи кирпича, привязанного к шее. Слухи расползались самые разнообразные. Говорили, что убит он из ревности неким жандармским полковником, уличившим его в связи со своей женой; промелькнула, но, правда, быстро заглохла версия о ритуальном убийстве евреями. Самый же распространенный был слух, что студента убили его же товарищи. Что была будто бы создана обширнейшая революционная организация, распространившаяся по всей России, и ответвления этой организации есть и в нашем городе.
Фамилию Нечаева и кое-какие подробности мы узнали потом, спустя года полтора или два, но тогда печать молчала, давая возможность распространяться самым невероятным слухам. На Николая Александровича почему-то наибольшее впечатление произвело то, что в кармане убитого (опять-таки по слухам, впоследствии подтвердившимся) были найдены часы.
— Даже часы не взяли! — расхаживая по столовой, восклицал Николай Александрович.
— Стало быть, если бы они убили студента да еще взяли бы часы, так это было бы лучше?
— Гораздо лучше, — уверял меня Николай Александрович. — Гораздо! Тогда по крайней мере понятно. Человек слаб. Может не удержаться. А коли ничего не взяли, так в этом-то и есть самое ужасное. Как вы не можете понять, вы же следователь. Нет уж, Алексей Викторович, не примите на свой счет, но молодежь нынче пошла ужасная. Я понимаю, старики всегда жаловались на молодежь, но я к их числу не принадлежу. Я к молодежи всегда относился со всем сочувствием, но когда происходит такое, тут уж извините-с. Да-с, — повторил он почему-то весьма ядовито, вкладывая в это «с» на конце слова весь яд. — Извините-с!