Распарывая город на абзацы,
В которых все слова обнажены,
Чтоб бесконечно быть, а не казаться
Ещё родней.
[Да некуда родней!]
Распишешься следами через скверик,
У памяти в желанной западне,
Когда знобит и хочется их сверить,
Любимых женщин, встретить и держать
За пальцы, каждой пьян и благодарен,
Когда весна на грани мятежа,
Который обостряется с годами.
Мадонны не становятся новей,
За слоем слой – их возраст мило замер.
И аисты приносят сыновей
С невыносимо синими глазами
[В цвет высоты, всё больше с ней родня],
Перед рожденьем выбранных из сотен,
Почти твоих. Так хочется поднять
На руки.
И остаться
В эпизоде.
Первая память
Там, далеко, где в минувшее врос Калязин,
Там, где корнями коснулся подземных сил,
Ты настигаешь и пишешься, прост и ясен,
Словно об этом полжизни меня просил.
Ты неминуем в своей простоте отпетой,
Сколько не бойся/не майся/себе не ври.
Если вопрос не являет собой ответа,
Он разбивается волнами на Нерли.
Давится берег густым фонариным мёдом,
Бредит следами, и ясно одно – теперь
Верное слово не может родиться мёртвым –
Ради бумаги, готовой его терпеть.
Верное слово не сушит чернил и вёсел,
Зреет с трудом, но всегда наступает в срок.
Чтоб обновить и оставить для новых вёсен
Первую память встречающих нас дорог.
Мне нравилось, как он меня читал
Мне нравилось, как он меня читал,
Расстёгивал слова и обжигался,
Но в главном никогда не ошибался,
Он точно знал, куда вела черта,
Куда ленилась линия, и чьи
Сомнительные образы бросались
На амбразуры, знал, как зреет зависть
К самой себе и тысяче причин
Собой не быть. Мне нравилось, как он
Включал дожди и смешивал чернила.
А я ломала пальцы и чинила
И причиняла близость высоко,
В долгу у совпадений. Он умел
Прощать меня заранее, задолго
До новой неизбежности, за то, как
Изъяны умножаются в уме,
Внутри системы, празднующей сбой,
За мальчика [который безупречен],
Нарочно не спешащего на встречу
К странице с недописанным собой.
Вместо причины
Ей говорили: жди. И она ждала. Как человек без слуха, однажды в лад
Странно попавший [у Бога и блажь –талант], ждёт и не верит возможности повториться
Правильной нотой. Ему говорили: верь, если дорога уводит тебя левей,
Значит, так надо. А кто-то варил глинтвейн в городе детства, и город дышал корицей.
Мимо слонялись апрели, росли дома, чьи-то нимфетки подчас расцветали в мам.
Главная роль принимала другой формат и начинала всерьёз отходить от текста,
Прочь от границ, выворачивая столбы. Он не читал потому, что слова слабы,
Раз в предложении "Помнить нельзя забыть", как ни поставь, запятой откровенно тесно.
Память застыла. Наверно, устав бежать от своего регулярного грабежа.
Он возвращался с работы, снимал пиджак, думал о ней как единственной и ничейной –
Странное чувство в режиме автопилот. Не углубляясь в попытки найти предлог,
Амбивалентное медленно их вело к ранее заданной точке пересеченья,
Вместо причины и следствия ставя в ряд цепь совпадений, чтоб заново их сверять.
Кто бы такое придумал. Ну, разве я вправе добавить сюжету щепотку соли.
Время вздохнуло и скрылось в своей норе. Им ничего не осталось, как в октябре
Встретиться, переспать и перегореть. А остальное – для школьниц – херня и сопли.
Хроники
Здравствуй, сучара. Я по тебе скучала.
Я по тебе кончала иглой в винил.
Долгая связь, разматываясь, звучала,
Изобличала: насколько неровен нимб,
Кроющий слово отсутствием парной сути,
Если давно надоело её искать.
Мне, вероятно, не встретится лучшей суки,
Чтобы ложиться на спину и пить вискарь,
Чтобы сойтись в основании до зазора
Ради какого-то общего палача.
Первым твоим нелюбимым давно за сорок.
Новых твоих нелюбимых должны зачать.
Рифма за рифму, остынь и сними дозатор
[Толку от крови, не пробуя ей истечь].
Я обещаю запомнить тебя до завтра,
Просто и пьяно готовым расти из тем
В хроники пота и похоти, в знак протеста,
В непогрешимость каких-то других широт.
Чтобы с утра не писалось – блевалось текстом,
Жадно вставляя два пальца поглубже в рот.
Чтобы с утра отдавалась тебе как фора
Блядская паника, и из последних сил
Шились стихи – откровенная униформа –
Только для тех, кто умело её носил.
Ненасыть
Теперь и ты вошёл глубоко в период,
Когда, у лестниц в небо отняв перила,
Стихи как раны хочется наносить,
Когда пчелу умеешь растить из жала,
С нуля. За каждым жестом в тебе визжала
Живая, злая, жадная ненасыть,
На равных вызывая восторг и зависть,
Подобно тем, которых добьётся завязь
У изначально каменного цветка.
Тебе удачно чУдилось и чудИлось.
Я знала, только лучшие ищут дикость –
Собрав строкой, заставить её сверкать.
Бывает. Было. Било до первой смерти
Бокалы, окна, лица, аплодисменты.
И твой безумный замысел нависал,
Как занавес, изучавший немую сцену
Листа. А я пыталась собраться с целью,
Уйти, чтоб ты меня заново написал.
С первой дикостью
Всё случится. Да будет назван день и город. Порви гортань, чтоб слова выпадали навзничь [до рождения изо рта], обращая бумагу в письма [перечитывать и сжигать], чтобы было, на что купиться вдохновению.
Ночь. Тайга.
Продаваем и покупаем Бог и дьявол в лесной глуши.
Где-то девушка с попугаем будет окна свои тушить. Но не скоро. Когда затянет пояс верности/временной. Будет август томить зонтами в настроении ре-минор. "Будет" – главное, ключевое слово чести, за ним печать.
Ночь дичает, скулит и воет. Тоже хочется одичать, с первой дикостью познакомить всё, что тщательно забывал. Одиночество. Ветер. Коми. Неизвестный лесоповал.
С осторожностью конокрада [жаль, что мысленно] ты приник к окнам домика в Колорадо.
Кофе. Письма. Она при них. Что ты можешь, искавший воли [да, не вовремя, да, не там], чтобы взявшее за живое расстояние наверстать? Шагом позже, полётом выше, словом правильней и полней.
Злые звёзды пьянее вишен осыпаются меж планет.
Буквенный Будда
стерпится слюбится сплюнется разотрётся