Таится вдоль границ, лазурь калеча там.
При трубке, с тесаком, все презирая толки,
Они на страшный пир выходят по ночам
И псов на привязи ведут, когда к лесам
Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки.
Законы новые толкуют нимфам нежным,
Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут:
"Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!"
И к женским прелестям приблизясь безмятежно,
Спешит таможенник пощупать их слегка,
И всем виновным ад сулит его рука!
XXVII
Вечерняя молитва
За кружкою пивной жить начал сиднем я,
Подобно ангелу в руках у брадобрея;
Подчревье изогнув и трубкою дымя,
Смотрю на облачные паруса и реи.
Как экскременты голубятни, на меня
Мечты горячие нисходят, душу грея;
А сердце грустное, порой их прочь гоня,
Тогда на заболонь походит уж скорее.
Так, кружек сорок выпив или тридцать пять
И все свои мечты пережевав и слопав,
Сосредоточиваюсь я, чтоб долг отдать;
И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,
Я в небо писаю, - какая благодать!
С соизволения больших гелиотропов.
XXVIII
Парижская военная песня
Весна настала без сомненья,
Поскольку, как весенний дар,
Из зеленеющих Имений
Тьер вылетает и Пикар.
О май над голыми задами!
Смотрите Севр, Аньер, Медон:
Вот дорогие гости сами
Дары несут со всех сторон.
Есть кивера у них и сабли,
Они в свои тамтамы бьют,
На суше ялики их зябли,
А тут озера крови ждут!
Как никогда, наш брат гуляет,
Когда рассвет настать готов,
И наши стены сотрясает
Град желто-огненных шаров.
Украсив крылышками спины,
- Куда там Эросу: старо!
Тьер и Пикар из керосина
Творят картины под Коро.
О знатоки Большого Трюка!
А Фавр разлегся на цветах,
Сопеньем выражая муку,
Изображая скорбь в глазах.
Под вашим ливнем керосина
Великий город не остыл,
Не покорился и не сгинул...
Пора нам ваш умерить пыл!
И те, кто радуются, сидя
В деревне, на земле своей,
Еще свет пламени увидит,
Еще услышат треск ветвей!
XXIX
Мои возлюбенные малютки
Омыл слезливый гидролат
Небес капусту,
Деревьев почки ваш наряд
Слюнявят густо,
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
С тобой, с уродкой голубой,
Любовь шла гладко.
Мы ели курослеп с тобой
И яйца всмятку.
Уродкой белой посвящен
Я был в поэты.
Дай мне огреть тебя еще
Ремнем за это!
Воротит у меня с души
От брильянтина
Уродки черной. Эй, пляши!
Вот мандолина!
Ба! Высохших моих слюней
Узор бесстыжий
Еще остался меж грудей
Уродки рыжей.
О как я ненавижу вас,
Мои малютки!
Обрушьте тумаки все враз
На ваши грудки!
Топчите старые горшки
Моих влечений!
Гоп-ля! Подайте мне прыжки
Хоть на мгновенье.
Ключицы ходят ходуном,
Кривые ножки,
Все перевернуто вверх дном,
Пляшите, крошки!
И ради них дурных, как сон,
Мог рифмовать я?
За то, что был я в вас влюблен,
Мое проклятье!
Звезд блеклый ворох! Ваш приют
В углу убогом.
Заботы мерзкие вас ждут
И смерть под Богом.
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
XXX
На корточках
В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,
Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,
Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет
И, как начищенный котел, сверкает солнце,
Что пробуждение бедняги стережет.
Он мечется под одеялом серым; тяжко
Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка
Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку,
Когда приходится, сжав ручку от горшка,
Свободною рукой еще задрать рубашку.
Вот он на корточках; трясется весь, и хрип
Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам
Желтком расплывшимся свет солнечный прилип,
И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,
В лучах подрагивая, как живой полип.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На медленном огне бедняга наш томится,
Губа отвисла, руки скрючены, и в жар
Погружены его бока и поясница,
И трубка не горит, и от штанины пар
Идет, и в животе как будто бьется птица.
А рухлядь грязная и одуревший хлам
Вокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,
Скамейки-жабы притаились по углам,
Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,
И алчный аппетит прилип к их смутным снам.
Жара и в комнате протухшей и в прихожей;
Набита голова хозяина тряпьем;
Он слышит, как растет шерсть у него на коже,
И, содрогаясь весь, икает он с трудом,
Свою скамейку хромоногую тревожа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тихим вечером, когда лучи луны
Слюнявым светом обрамляют контур зада,
Тень фантастическая, приспустив штаны,
На корточках сидит... И, словно из засады,
Нос к звездам тянется, что в небесах видны.
XXXI
Семилетние поэты
Г-ну П. Демени
И вот закрыла Мать предначертаний том
И, гордо удалясь, не думала о том,
Что в голубых глазах и подо лбом с буграми
Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.
Он послушаньем исходил весь день; весьма
Сообразителен; но склад его ума
И все привычки выдавали лицемерье.
В прихожей, в темноте, когда закрыты двери,
Он строил рожи и высовывал язык.
Ресницы опускал - и появлялись вмиг
Кружки в его глазах. По вечерам забраться
Пытался на чердак, чтоб злости предаваться,
Таясь под свесившейся с крыши полумглой.
Томящийся, тупой, он летнею порой
В местах отхожих запирался и часами
Там думал в тишине и шевелил ноздрями.
Когда за домом сквер, омытый до корней
Дневными запахами, был в плену теней,
Он залезал в рухляк, что у стены валялся,
И, напрягая взгляд, видений дожидался,
И слушал шорохи чесоточных кустов.
О жалость! Лишь детей соседей-бедняков
Считал друзьями он. На стариков похожи,
С глазами блеклыми и с нездоровой кожей,
Поносом мучались они, и странно тих
Был голос, и черны от грязи руки их...