Скрижали и Ковчег,
где время медлит бег,
дождю и холодам
не сбить с куста огонь,
лишь там, в земле благой,
я обрету покой,
отныне -- навсегда.
=5=
Но тяжелей камней
грехи прошедших дней,
и нет спасенья мне,
горька моя беда --
проклятый счет растет,
чем дальше жизнь течет,
тем тягостнее гнет
ошибок и стыда.
И страшно в трудный бой
вступать со злой судьбой,
гоня перед собой
грехов своих стада --
лишь тот увидит свет
в ночи безумств и бед,
чья вера, как рассвет,
чиста и молода.
Неведомой стезей
ведет корабль свой
незримый рулевой,
рука Его тверда,
без милости Его
все сущее мертво...
Через пучину вод
добраться до гнезда
стремится суть моя,
и, верою горя,
в путь снаряжаю я
крылатые суда!
Лея Гольдберг. "Дерево"
1.
Вот дерево склонилось над рекой,
Упало на колени и застыло.
Видавший виды ствол хранит уныло
Покорный и молитвенный покой.
Оно взрослело в давности такой,
Что и не помнит собственную силу –
Как льва, загнало в клетку и забыло
На берегу текучести мирской.
Теперь оно зевает на ветру,
Перегоняя годы на кору,
А горечь сока – в сладость ягод пыльных.
И лишь река изменчивых кровей
Лелеет образ тех, былых ветвей –
Свободных, юных, радостных и сильных.
2.
Последние – пока не меркнет свет,
Пока в дыму и грохоте комета
Не отчеркнет наш мир смертельной метой -
Мы здесь ещё, на грани страшных бед.
Мы здесь, на берегу, и нет как нет
Надеждам и иллюзиям ответа,
И стынет кровь, растраченная где-то
Меж ложных клятв и краденых побед.
И этот мир, любимый и родной,
Слетит с ресниц легчайшей пеленой,
Поглотит нас взбесившаяся Лета.
И лишь росток над мутною водой,
Волны коснувшись веткой молодой,
Увидит луч грядущего рассвета.
3.
Рожденный в обновлении миров,
Он радостно тряхнёт кудрявой кроной,
Не знающей ни шлема, ни короны,
Ни побрякушек суетных пиров.
Под ним поток, извечен и суров,
Играет тенью старости преклонной,
А время-умник дарит полдень сонный
И теплых ливней сладостный покров.
И он глядит в речную круговерть,
Как тает юность, утекая в смерть,
Но рад любому жизни проявленью.
А если б нам вернуть остаток сил -
С какой бы спешкой каждый воскресил
Своих ночей трусливое томленье!
4.
Нет, неспроста к нему приходит тьма,
На обморок томительный похожа,
И звёздный стон доносится, тревожа,
Сигнальным колокольчиком с холма.
А ночь ползёт, как чёрная чума,
Заходятся стволы последней дрожью,
И суховей с плодов сдирает кожу
И вялым листьям чудится зима.
И час пробьёт – прервётся бег планет,
И зарыдают темнота и свет,
В объятьях разделив одно страданье.
И смертных рос горчайшая слеза
Наполнит наши мёртвые глаза,
Глядящие на гибель мирозданья.
5.
Меж тополей скользнула вниз звезда,
В деревне сонной слышен лай собаки,
И босоногий топот в полумраке
Пустых полей, где кончилась страда.
А в речке спит спокойная вода,
И рябь рисует призрачные знаки,
И деревца - нарядные зеваки -
Любуются собою без стыда.
Они, как наши младшие сыны,
Улыбчивы, нахальны и сильны,
Их души пораженья не приемлют.
На их крови восходит наш рассвет,
Как сок, из корня рвущийся на свет,
В их буйных шевелюрах буря дремлет.
1948
Лея Гольдберг. "Репейник"
Как пролез он на эти кручи,
Сквозь безводный кремень и шлак?
Как расцвёл он, репей колючий,
Каменистой пустыни флаг?
Аскетичный, прямой, упрямый,
Весь презренье, укор, урок,
Он взирает на ваши драмы,
Как надменный седой пророк.
Ури-Цви Гринберг. "Мне мерзостно смирение отцов..."
Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,
средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.
Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,
от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.
Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,
где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.
Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,
что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.
Но правда в том, что правда - на войне: она звенит бейтарскими мечами,
над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!
Она и с Гиршем в дальней стороне,
и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…
В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,
и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.
Ури-Цви Гринберг. "Есть птица Крум..."
Есть птица Крум, подобная мечте,
в стране далёких звёзд, за крайними морями,
прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,
спасение для тех, кто гибнет в темноте,
в горячем омуте истерзанных подушек,
для тех, чьё тело корчится от мук,
в попытках удержать тускнеющую душу,
уставшую в ночи от смерти и разлук…
Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,
чтоб слёзы все собрав до капельки последней,
украсить ими утро райских врат -
росою, радугой, сиянием соцветий… -
всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.
Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья
и в тайну слёз ночных проникнув до конца,
могли мы заново восславить мирозданье
и птицу Крум – посланницу Творца.
Ури-Цви Гринберг. "Идущие по́ воду и во́рон"
Моё безмолвие взывает к небесам
и отражается то молнией, то громом,
то каплями дождя на волосах
речной травы,
то месяцем суровым
в ночи невест, в заоблачных лесах…
Моё безмолвие взывает к небесам.
Колодец пуст.