Выбрать главу
карманьте! Стар — убивать.        На пепельницы черепа́! В диком разгроме старое смыв, новый разгро́мим по миру миф. Время-ограду взломим ногами. Тысячу радуг в небе нагаммим. В новом свете раскроются          поэтом опоганенные розы и грезы. Всё       на радость       нашим          глазам больших детей! Мы возьмем         и придумаем             новые розы — розы столиц в лепестках площадей. Все,          у кого     мучений клейма нажжены, тогда приходите к сегодняшнему палачу. И вы          узнаете,       что люди             бывают нежны, как любовь,        к звезде вздымающаяся по лучу. Будет     наша душа           любовных Волг слиянным устьем. Будешь    — любой приплыви — глаз сияньем облит. По каждой     тончайшей артерии              пустим поэтических вымыслов феерические корабли. Как нами написано, — мир будет таков и в среду,     и в прошлом,           и ныне,              и присно, и завтра,     и дальше          во веки веков! За лето    столетнее            бейся,              пой: — «И это будет          последний             и решительный бой!» Залпом глоток гремим гимн! Миллион плюс!        Умножим на́ сто! По улицам!     На крыши!          За солнца!              В миры —                 слов звонконогие гимнасты! И вот    Россия       не нищий оборвыш,          не куча обломков,              не зданий пепел — Россия    вся          единый Иван, и рука    у него —             Нева, а пятки — каспийские степи. Идем! Идемидем! Не идем, а летим! Не летим, а молньимся, души зефирами вымыв! Мимо    баров и бань. Бей, барабан!       Барабан, барабань! Были рабы!     Нет раба! Баарбей!     Баарбань!          Баарабан! Эй, стальногрудые!          Крепкие, эй! Бей, барабан!       Барабан, бей! Или — или. Пропал или пан! Будем бить!        Бьем!        Били! В барабан!     В барабан!          В барабан! Революция     царя лишит царева званья. Революция     на булочную бросит голод толп. Но тебе    какое дам названье, вся Россия, смерчем скрученная в столб?! Совнарком —      его частица мозга, — не опередить декретам скач его. Сердце ж было так его громоздко, что Ленин еле мог его раскачивать. Красноармейца можно отступить заставить, коммуниста сдавить в тюремный гнет, но такого        в какой удержишь заставе, если  такой     шагнет?! Гром разодрал побережий уши, и брызги взметнулись земель за тридевять, когда Иван,     шаги обрушив, пошел    грозою вселенную выдивить. В стремя фантазии ногу вденем, дней оседлаем порох, и сами    за этим блестящим виденьем пойдем излучаться в несметных просторах. Теперь              повернем вдохновенья колесо. Наново ритма мерка. Этой части главное действующее лицо — Вильсон. Место действия — Америка. Мир,     из света частей          собирая квинтет, одарил ее мощью магической. Город в ней стоит        на одном винте, весь электро-динамо-механический. В Чикаго        14 000 улиц —           солнц площадей лучи. От каждой —       700 переулков             длиною поезду на́ год. Чудно́ человеку в Чикаго! В Чикаго     от света          солнце             не ярче грошовой свечи. В Чикаго,        чтоб брови поднять —              и то                 электрическая тяга. В Чикаго    на версты             в небо           скачут              дорог стальные циркачи. Чудно́ человеку в Чикаго! В Чикаго        у каждого жителя             не менее генеральского чин. А служба —       в барах быть,             кутить без забот и тя́гот. Съестного          в чикагских барах             чего-чего не начу́дено! Чудно́ человеку в Чикаго! Чудно́ человеку!             И чу́дно! В Чикаго     такой свирепеет грохот, что грузовоз        с тысчесильной машиною казался,    что ветрится тихая кроха, что он    прошелёстывал тишью мышиною. Русских       в город тот не везет пароход, не для нас дворцов этажи. Я один там был, в барах ел и пил, попивал в барах с янками джин. Может, пустят и вас,          не пустили пока — начиняйтесь же и вы чудесами — в скороходах-стихах, в стихах-сапогах исходи́те Америку сами! Аэростанция       на небоскребе. Вперед,    пружиня бока в дирижабле! Сожмутся мосты до воробьих ребер. Чикаго внизу       землею прижаблен. А после,       с неба,          видные еле, сорвавшись,       камнем в бездну спланируем. Тоннелем в метро    подземные версты выроем и выйдем на площадь.          Народом запружена. Версты шириною с три. Отсюда начинается то, что нам нужно — «Королевская улица» —             по-ихнему                 — «Ро́яль стрит». Что за улица? Что на ней стоит? А стоит на ней —        Чипль-Стронг-Отель. Да отель ли то       или сон?! А в отеле том           в чистоте,           в теплоте сам живет       Вудро       Вильсон. Дом какой — не скажу.             А скажу когда, то покорнейше прошу не верить. Места нет такого, отойти куда, чтоб всего его глазом обмерить. То,  что можно увидеть,           один уголок, но и то    такая диковина! Посмотреть, например,           на решетки клок — из гущённого солнца кована. А с боков обойдешь —           гора не гора! Верст на сотни,          а может, на тыщи. За седьмое небо зашли флюгера. Да и флюгер       не богом ли чищен? Тоже лестница там!          Не пойдешь по ней! Меж колоночек,           балкончиков,                 портиков сколько в ней ступе́ней и не счесть ступне — ступене́й этих самых          до чертиков! Коль пешком пойдешь —              иди молодой! Да и то    дойдешь ли старым! А для лифтов —             трактиры по лестнице той, чтоб не изголодались задаром. А доехали —       если рады нам — по пяти впускают парадным. Триста комнат сначала гости идут. Наконец дошли.           Какое! Тут опять начались покои. Вас встречает лакей. Булава в кулаке. Так пройдешь лакеев пять. И опять булава.           И опять лакей. Залу кончишь —              лакей опять. За лакеями           гуще еще          курьер. Курьера курьер обгоняет в карьер. Нет числа.     От числа такого дух займет у щенка-Хлестакова. И только        уставши        от страшных снований, когда      не кажется больше,           что выйдешь, а кажется,     нет никаких оснований, чтоб кончилось это —              приемную видишь. Вход отсюда прост — в триаршинный рост секретарь стоит в дверях нем. Приоткроем дверь. По ступенькам — (две) — приподымемся,           взглянем,                   ахнем! — То не солнце днем — цилиндрище на нем возвышается башней Сухаревой*. Динамитом плюет и рыгает о нем, рыжий весь,         и ухает ухарево. Посмотришь в ширь — иоркширом иоркшир! А длина —     и не скажешь какая длина, так далеко от ног голова удалена! То ль заряжен чем,        то ли с присвистом зуб, что ни звук —       бух пушки. Люди — мелочь одна,             люди ходят внизу, под ним стоят,       как избушки. Щеки ж    такой сверхъестественной мякоти, что сами просятся —          придите,              лягте. А одежда тонка,           будто вовсе и нет — из тончайшей поэтовой неги она. Кальсоны Вильсона          не кальсоны — сонет, сажени из ихнего Онегина. А работает как!       Не покладает рук. Может заработаться до сме́рти. Вертит пальцем большим              большого вокруг. То быстрей        то медленней вертит. Повернет —       расчет где-нибудь              на заводе. Мне         платить не хотят построчной платы. Повернет —       Штраусы вальсы заводят, золотым дождем заливает палаты. Чтоб его прокормить,          поистратили рупь. Обкормленный весь,          опо́енный. И на случай смерти,          не пропал чтоб тр
полную версию книги