Попробуем следить за поведеньем двухкисейных рукавов, за блеском медальона,сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.
Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,забыть грядущий век для сущего событья.Ау, любезный друг! Идёте ли? – Иду. —Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.
А это что за гость? – Да это юный внукАрсеньевой. – Какой? – Столыпиной. – Ну, что же,храни его Господь. Ау, любезный друг!Далекий свет иль звук – чирк холодом по коже.
Ау, любезный друг! Предчувствие бедыпреувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.И, как ни отступай в столетья и сады,душа не сыщет в них забвенья и блаженства.
Лермонтов и дитя
Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне.Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною,сопутствовало мне стороннею луною,и му́ки было в нём не боле, чем в луне.Но – люди говорят, и я так говорю.Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем.Уж сбылся листопад. Извечным этим средствомне пренебрёг октябрь, склоняясь к ноябрю.Я всё одна была, иль были мы однис тем странником, чья жизнь всё больше оживала.Совпали блажь ума и надобность журнала —о Лермонтове я писала в эти дни.Тот, кто отныне стал значением моим,кормился ручейком невзрачным и целебным.Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов.Мой исподлобный взгляд присматривался к ним.Был город истомлен бесснежным февралем,но вскоре снег пошел, и снега стало много.В тот день потупил взор невозмутимый Монгопред пристальным моим волшебным фонарем.Зима еще была сохранна и цела.А там – уже июль, гроза и поединок.Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах,изъятых из глазниц лукавого царя.Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!»Томился взаперти и в сердцевине круга.Успею ль, Боже мой, как брата и как друга,благословить тебя, добрейший Шан-Гирей?
Всё спуталось во мне. И было всё равно —что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака.Я рукопись сдала, когда в сугробах мартаслабело и текло водою серебро.Вновь близится декабрь к финалу своему.Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.Но иногда оно затихнет и тоскует,не ведая: кого недостает ему.
«Что за мгновенье! Родное дитя…»
Что за мгновенье! Родное дитядальше от сердца, чем этот обычай:красться к столу сквозь чащобу житья,зренье возжечь и следить за добычей.От неусыпной засады моейне упасется ни то и ни это.Пав неминуемой рысью с ветвей,вцепится слово в загривок предмета.Эй, в небесах! Как ты любишь меня!И, заточенный в чернильную склянку,образ вселенной глядит из темна,муча меня, как сокровище скрягу.Так говорю я и знаю, что лгу.Необитаема высь надо мною.Гаснут два фосфорных пекла во лбу.Лютый младенец кричит за стеною.Спал, присосавшись к сладчайшему сну,ухом не вёл, а почуял измену.Всё – лишь ему, ничего – ремеслу,быть по сему, и перечить не смею.Мне – только маленькой гибели звук:это чернил перезревшая влагавышибла пробку. Бессмысленный кругбукв нерожденных приемлет бумага.Властвуй, исчадие крови моей!Если жива, – значит, я недалече.Что же, не хуже других матерейя – погубившая детище речи.Чем я плачу́ за улыбку твою,я любопытству людей не отвечу.Лишь содрогнусь и глаза притворю,если лицо мое в зеркале встречу.
Взойти на сцену
Пришла и говорю: как нынешнему снегулегко лететь с небес в угоду февралю,так мне в угоду вам легко взойти на сцену.Не верьте мне, когда я это говорю.
О, мне не привыкать, мне не впервой, не вновевзять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,и он умрет, как снег, и превратится в грязь.
Неможется! Нет сил! Я отвергаю участьявиться на помост с больничной простыни.Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!О, кто-нибудь, приди и время растяни!
По грани роковой, по острию каната —плясунья, так пляши, пока не сорвалась.Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.Так было всякий раз. Так будет в этот раз.
Исчерпана до дна пытливыми глазами,на сведенье ушей я трачу жизнь свою.Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.Себя не сохраню, его не посрамлю.