Даруй мне тишь твоих библиотек,твоих концертов строгие мотивы,и – мудрая – я позабуду тех,кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,свой тайный смысл доверят мне предметы.Природа, прислонясь к моим плечам,объявит свои детские секреты.
И вот тогда – из слёз, из темноты,из бедного невежества былогодрузей моих прекрасные чертыпоявятся и растворятся снова.
«В тот месяц май, в тот месяц мой…»
В тот месяц май, в тот месяц мойво мне была такая лёгкостьи, расстилаясь над землей,влекла меня погоды лётность.
Я так щедра была, щедрав счастливом предвкушенье пенья,и с легкомыслием щеглая окунала в воздух перья.
Но, слава Богу, стал мой взори проницательней, и строже,и каждый вздох и каждый взлетобходится мне всё дороже.
И я причастна к тайнам дня.Открыты мне его явленья.Вокруг оглядываюсь яс усмешкой старого еврея.
Я вижу, как грачи галдят,над черным снегом нависая,как скушно женщины глядят,склонившиеся над вязаньем.
И где-то, в дудочку дудя,не соблюдая клумб и грядок,чужое бегает дитяи нарушает их порядок.
Нежность
Так ощутима эта нежность,вещественных полна примет.И нежность обретает внешностьи воплощается в предмет.
Старинной вазою зеленойвдруг станет на краю стола,и ты склонишься удивленныйнад чистым омутом стекла.
Встревожится квартира ваша,и будут все поражены.– Откуда появилась ваза? —ты строго спросишь у жены. —
И антиквар какую платуспросил? —О, не кори жену —то просто я смеюсь и плачуи в отдалении живу.
И слёзы мои так стеклянны,так их паденья тяжелы,они звенят, как бы стаканы,разбитые средь тишины.
За то, что мне тебя не видно,а видно – так на полчаса,я безобидно и невинносвершаю эти чудеса.
Вдруг облаком тебя покроет,как в горних высях повелось.Ты закричишь: – Мне нет покою!Откуда облако взялось?
Но суеверно, как крестьянин,не бойся, «чур» не говори —то нежности моей кристаллыосели на плечи твои.
Я так немудрено и нежнонаколдовала в стороне,и вот образовалось нечто,напоминая обо мне.
Но по привычке добрых бестий,опять играя в эту власть,я сохраню тебя от бедствийи тем себя утешу всласть.
Прощай! И занимайся делом!Забудется игра моя.Но сказки твоим малым детямостанутся после меня.
Несмеяна
Так и сижу – царевна Несмеяна,ем яблоки, и яблоки горчат.– Царевна, отвори нам! Нас немало! —под окнами прохожие кричат.
Они глядят глазами голубымии в горницу являются гурьбой,здороваются, кланяются, имя«Царевич» говорят наперебой.
Стоят и похваляются богатством,проходят, златом-серебром звеня.Но вам своим богатством и бахвальством,царевичи, не рассмешить меня.
Как ум моих царевичей напрягся,стараясь ради красного словца!Но и сама слыву я не напрасноглупей глупца, мудрее мудреца.
Кричат они: – Какой верна присяге,царевна, ты – в суровости своей? —Я говорю: – Царевичи, присядьте.Царевичи, постойте у дверей.
Зачем кафтаны новые наделии шапки примеряли к головам?На той неделе, о, на той неделе —смеялась я, как не смеяться вам.
Входил он в эти низкие хоромы,сам из татар, гулявших по Руси,и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!Вина отведай, хлебом закуси».
– А кто он был? Богат он или беден?В какой он проживает стороне? —Смеялась я: – Богат он или беден,румян иль бледен – не припомнить мне.
Никто не покарает, не измеритвины его. Не вышло ни черта.И всё же он, гуляка и изменник,не вам чета. Нет. Он не вам чета.
Мотороллер
Завиден мне полёт твоих колес,о мотороллер розового цвета!Слежу за ним, не унимая слёз,что льют без повода в начале лета.
И девочке, припавшей к седокус ликующей и гибельной улыбкой,кажусь я приникающей к листку,согбенной и медлительной улиткой.
Прощай! Твой путь лежит поверх меняи меркнет там, в зеленых отдаленьях.Две радуги, два неба, два огня,бесстыдница, горят в твоих коленях.