Старец
Да.
Игумен
Взвесил ли умом все бремя
испытания, все муки
одиночества в пещере,
искушений маету?
Взвесил ли умом всю горечь
бесполезных сожалений,
яд раскаянья, готовый
отравить твой подвиг?
Старец
Игумен
Восхвали же имя бога!
он внушил тебе сей подвиг,
пусть же бог тебе поможет
до конца пройти сей путь!
До сих пор между живыми
был ты — Иоанн Вишенский;
но отныне это имя
вычеркнуто на земле.
Так ступай своей дорогой!
Крест, какой в ладонях держишь,
вот тебе наш дар единый,
и не надобно иных.
Пропитание, какое
телу твоему потребно,
брат ключарь еженедельно
будет опускать тебе.
Так прощай! И в знак прощанья
поцелуй прими последний.
Да сподобит нас всевышний
вскоре отойти к нему! —
Целовал игумен старца,
прочие монахи тихо
руки старца лобызали
и его одежд края.
После двое самых младших,
преклонившись, обвязали
старца, и концы каната
крепко стиснули в руках.
И перекрестился старец,
подошел к обрыву смело,
сел и начал опускаться
в ужасающую глубь.
Ветер буйно дул от моря,
бороду седую старца
развевал, и он, прижавши
крест к груди, ушел из глаз.
V
«Здравствуй, мирная обитель,
пристань тихая, благая,
о которой непрестанно
тосковал я с давних пор!
Камень, ставший мне оградой, —
знамя веры необорной,
мой приют, мое жилище,
изголовье и покров.
Крест вот этот — мой товарищ,
спутник мой в годину скорби,
оборона от соблазна
и опора в смертный час.
Небо синее, порою
видное в раствор пещеры, —
светлая моя надежда
отойти в небесный путь.
Солнце ясное, в пещеру
сыплющее при восходе
пламя — золото и пурпур, —
лучезарный божий дух:
он в блаженные минуты
грешный разум человека
всеми радостями рая
одаряет без конца.
Море ж синее, беспечно
искрящееся на солнце,
но ревущее сердито
здесь внизу, у грозных скал, —
это образ нашей жизни,
привлекательный и ясный,
если глянуть издалёка, —
мрачный, яростный вблизи.
Вот мой мир. Что было бренно —
все исчезло. Стихли крики,
голоса житейской битвы
до меня здесь не дойдут.
Все исчезло — все тревоги,
все заботы, все волненья,
все, что душу отвращает
от возвышенных путей.
Остается лишь величье
постоянства и покоя —
о великом лишь и вечном
помышляй, душа моя».
Так наедине с собою
говорил в пещере старец —
тот, кого Вишенским звали,
кто отныне мертв для всех.
Говорил он не устами —
издавна уже устами
говорить он разучился,
внемля голосу души.
И в углу своей пещеры
сел на камень он, плечами
оперся о свод холодный,
тихо голову склонил.
Голова его большая
на иссохшей, длинной шее
наклонялась мимовольно,
как тяжелый, спелый плод.
Бородой о грудь опёршись,
вдаль глядел он неподвижно
и сидел так долго, долго,
как бы погруженный в сон.