Спят сады, а мне не спится.
Мне до света не уснуть.
Тяжелей травы — ресницы,
тяжелее камня — грудь.
Выйду в сад-палисад,
тополя во сне стоят.
Выйду, сяду, позорю
на березовой скамье,
позорюю, погорюю,
что не ходишь ты ко мне.
Ходишь дальний мимо окон,
по дорожке из лучей,
синеглазый и высокий,
и не мой, и ничей.
Я окно в дому открою,
всё гляжу и не дышу,
познакомиться со мною
тихим шепотом прошу.
Про тебя везде гадаю,
по садам брожу одна,
против воли забываю
у подружек имена.
До чего же ты довел,
незнакомый новосел!..
Это кто же, мне на горе,
в город наш тебя привез:
самолет ли через горы,
через реки ль паровоз?
Лучше жил бы ты подале,
лучше к нам бы никогда
самолеты не летали,
не ходили поезда.
Лучше я бы в мире целом
не слыхала про тебя.
Всё бы пела, всё бы пела,
не страдая, не скорбя.
Дорогим своим знакомым
говорила б наяву:
— В этот вечер беспокойный
я спокойная живу.
Не сижу у светлых окон,
до утра ночами сплю,
синеглазых и высоких
отчего-то не люблю...
Золотой, неповторимый,
словно тополь, весь прямой,
и желанный, и любимый,
без конца и края мой,
ясным летом поутру,
встал на каменном яру...
Птица чайка, привечая,
легкий голос подает,
волны светлые качают
отражение твое.
Над моим ты встанешь сердцем,
ивы кланяются мне,
ты в моем глубоком сердце
словно в утренней волне.
Я тогда тебя забуду,
покоренная, когда
сквозь железную запруду
хлынет синяя вода.
Когда станут облаками
все березы над тобой,
когда вырастет на камне
колокольчик голубой.
Когда в месяце июне
остановит речку лед,
когда ночью в полнолунье
солнце на небе взойдет.
И польется из колодца
меду желтого струя.
Когда сердце не забьется
и остынет грудь моя.
От неслыханной разлуки
припадут к земле цветы,
понесут меня подруги
бездыханной, — когда ты
как в бреду пойдешь за ними,
с горя слова не сказав...
Сестры шапку с тебя снимут,
ветер высушит глаза.
1936
КРАСНОЕ СОЛНЫШКО
цикл стихотворений
* Всю неоглядную Россию *
Всю неоглядную Россию
наследуем, как отчий дом,
мы — люди русские, простые,
своим вскормленные трудом.
В тайге, снегами занесенной,
в горах — с глубинною рудой,
мы называли хлеб казенный
своею собственной едой.
У края родины, в безвестье,
живя по-воински — в строю,
мы признавали делом чести
работу черную свою.
И, огрубев без женской ласки,
приладив кайла к поясам,
за жизнь не чувствуя опаски,
шли по горам и по лесам,
насквозь прокуренные дымом,
костры бросая в полумгле,
по этой страшной, нелюдимой,
своей по паспорту земле.
Шли — в скалах тропы пробивали,
шли, молча падая в снегу,
на каждом горном перевале,
на всем полярном берегу.
В мороз работая до пота,
с озноба мучась, как в огне,
мы здесь узнали, что работа
равна отвагою войне.
Мы здесь горбом узнали ныне,
как тяжела святая честь
впервые в северной пустыне
костры походные развесть;
за всю нужду, за все печали,
за крепость стуж и вечный снег
пусть раз проклясть ее вначале,
чтоб полюбить на целый век;
и по привычке, как героям,
когда понадобится впредь,
за всё, что мы на ней построим,
в смертельной битве умереть.
...А ты — вдали, за синим морем,
грустя впервые на веку,
не посчитай жестоким горем
святую женскую тоску.
Мои пути, костры, палатки
издалека — увидя вблизь,
учись терпению солдатки —
как наши матери звались, —
тоску достойно пересилив,
разлуки гордо пережив,
когда годами по России
отцы держали рубежи.