у жизни учен!»
Ну, а речи ведут по порядку:
мистер — дама, и всяк в свой черед.
Мистер нам загадает загадку,
дама ключик к разгадке дает.
Даже малость вокруг посветлело,
вширь и ввысь подраздался барак.
И по технике самого дела
мистер Шпрот нам докладывал так:
домна-уникум нравом упряма,
столь ей надобно средств и ума,
так что даже Америка-мама
чуть не плачет с той дочкой сама.
Так ведь это царица прогресса,
всё у ней на особый манер:
каждый мастер — по классу профессор,
а любой горновой — инженер.
Что ж ты хочешь, касатка Россия,
с нищетою бросаясь в бои,
или технику лбами осилят
голорукие слуги твои?
Кто из слуг твоих встанет у горнов
на премудрых и страшных печах?
Кто из слуг твоих схватит за горло
катастрофу, аварию, крах!
И, вздохнув умилительно сладко,
аж в словах зажурчала слеза,
мистер нас оглядел и заплакал,
рукавом утирая глаза.
Плакал мистер не меньше минуты
от щедрот христианской любви,
что раздеты, Россия, разуты,
не накормлены люди твои!..
Мы отчаянно сдвинули брови,
зуд смешинок во рту заглушив,
дескать, плачь, дорогой, на здоровье,
да про нас языком не греши...
Знать, порвались сердечные струнки:
на носочках взметнувшись рывком,
грохнул Шпрот по фанерной трибунке
костоломным своим кулаком.
То ли вправду посланником бога
грозный мистер поблазнился ей,
словно ноту, торжественно-строго,
огласила нам дама червей:
— Мистер Шпрот возмущен беспардонным
своеволием русских коллег,
что монтируют первую домну,
словно варвары, в холод и снег.
И отныне до самого лета
консультант-металлург мистер Шпрот
налагает сезонное вето
на объекты монтажных работ...
«Вето»! Ишь ты, каков острослов!
Тоже шпилька для наших голов.
Мы глазели с открытыми ртами,
в суть, как в муть, проникая не вдруг.
И стоял, подбочась, перед нами
будто впрямь господин наших рук,
сытый, сбитый из жира да сдобы,
на фанеру осев животом,
этот Шпрот, побуревший от злобы,
сразу ставший заморским китом.
То простой, то чуток простоватый,
весь наш брат, переполнивший зал,
здесь по кровным рабочим утратам
иностранный язык постигал.
Словно корь, нам далась та наука,
грудь сдавила и кровь разожгла,
и, не выжав из глоток ни звука,
раскалила весь свет добела...
Скинул шапку седой, но вальяжный,
вольный слесарь и вольный казак,
батя всей нашей рати монтажной
трубно крякнул и трубно сказал:
— А что, господин, ты хоть сам сознаешь,
что нам твое вето есть чистый грабеж!
Вроде б так пособлять некрасиво,
обе шкуры сымая зараз:
золотую — натурой с России,
а последнюю, драную — с нас!
Самолично, без дамской поддачи,
разумея не хуже, чем свой,
понял русский язык наш докладчик
и рванулся с трибуны долой.
Посверкав, словно молнией, взглядом,
в царской шубе в полста килограмм,
мистер под руку с дамой парадом,
как сквозь строй наш, потопал к дверям.
И тогда от единого вдоха
как пробрал нас да пронял взахлест
не смешок, а безудержный хохот —
до упаду, до хрипа, до слез.
Все смешинки, что в горле молчали,
все догадки, что в думках росли,
так взрывались, что лампы качали,
деревянные стены трясли.
Кто-то звал приступить к перекуру,
кто-то: «С богом!» — кричал на весь зал,
кто-то даже «товарищем» сдуру
чай пить с сахаром мистера звал.
Где-то пела гармонь с перебором,
в тесноте обрываясь с ремня,
а один старичок из конторы
как чумной налетел на меня.
А потом, извините, как баба,
головенку в ладонях зажал,
голося: — Мирового масштаба!
Чрезвычайно опасный скандал!..
Так что, ежели, чинность нарушив,
мы судили про все прямиком,
ты прости беспартийные души,
юность нашу, товарищ Цехком.
Сам винюсь в неустойке немалой:
позабыв, что я твой активист,
как пустил я вдогонку трехпалый,
деревенский мальчишечий свист.
Похмельная, будто в том наша вина,
тверёзая полночь настала.
Губам не до смеха, глазам не до сна,
все явное явственней стало.
Выходит, что мы лишь на то мастера:
горбы подставлять да горланить «ура»,
свистать благодетелям вслед...
Стихия! Которой отныне — конец,
поскольку тот богом ниспосланный спец
на жизнь налагает запрет...
Та горькая суть, лишь истаяв дотла,
до самого мозга сей ночью дошла.
И словно б во тьме, обступившей барак,
порой возгораясь на миг,
зловещего мира блуждающий зрак
в мужичьих виденьях возник.
Всю ночь растянув на неведомый срок,
впотьмах не давая покоя,
Америка тайной грядущих тревог
мерцала над нашей судьбою.
И только прожектор в ночи засветив,
решает загадки партийный актив.
Как будто сомлев от угара,
шагнув за барачный порог,
с дружком задушевным на пару
пошли мы в тот самый сполох.
Поземка бросалась по-рысьи
в глаза нам горстями земли.
И самые жгучие мысли
бессонные головы жгли
загвоздкой той головоломной:
по чьей же недоброй вине
горит без огня наша домна,
а мы, как слепцы,- в стороне?
А нам, как заклятым, не спится.
Весь мир обернулся вверх дном...
Пробьемся до штаба партийцев,
а точку опоры найдем.
И пусть они станут отныне
(назло всем купцам и дельцам)
партийным сердцам как родные,
открытые наши сердца.
И пусть в них тревожно и юно,
как истинный праздник, живет
партийное чувство кануна
заветных и главных работ.