1933
ДЕВУШКИ-ПОДРУЖКИ
цикл стихотворений
Нету брода в синем море,
на груди не переплыть,
нету горя горше горя —
гармониста любить.
Я ходила, я устала
на работе заводской,
сердце биться перестало,
сердце требует покой.
До рассвета за стеной
льется дождик проливной.
Выйдешь в двери — схватит дрожь,
полквартала не пройдешь.
А в тринадцатом квартале,
через пять больших ворот,
в громком доме, в светлом зале
ходит белый хоровод.
В белом круге без печали
гармонист один сидит,
он гармонику качает
на крутой своей груди.
Я надела платье белое,
напудрила лицо,
шубу зимнюю надела,
тихо вышла на крыльцо.
Я иду — куда, не вижу,
задыхаюсь, а иду,
я гармошку ненавижу,
насылаю ей беду:
— Частый дождик, выбей стекла
у любимого в дому,
чтоб гармоника размокла —
по веленью моему,
чтобы лак сошел навеки
и рассыпались лады...
По проулкам льются реки,
стынут ноги от воды.
А вошла я в зал едва,
закружилась голова.
Как зазвякали звоночки,
как ударили басы,
по минутке, по часочку,
позабыла про часы,
про заботу, про усталость,
про размытые пути...
Я до трех часов плясала,
целовалась до пяти.
Ветер будит город свистом,
не видать из туч зарю,
на прощанье гармонисту
откровенно говорю:
— Драгоценный мой орленок,
песня — крылья всех орлов,
пуще карточек дареных
и серебряных часов,
пуще денег, пуще дома,
пуще писем дорогих,
пуще сердца молодого
ты гармошку береги!..
Два крыла у белой птицы,
птицей быть хотела я —
хорошо тебе любиться,
лебедиха белая!
За горами белый лебедь —
через горные хребты
полетите в чистом небе
либо лебедь, либо ты.
Только жалко, я не птица,
а не птице нелегко —
одинокой не сидится,
и любимый далеко.
До него дойдешь не скоро —
каждый путь по три версты,
через весь широкий город,
через реки и мосты.
Я одна сижу в печали
и гадаю день-деньской:
кабы стала я начальник
самый главный городской,
я пришла бы в горсовет —
никаких задержек нет:
— Дайте стекол, дайте лесу,
кирпича в бордовый цвет!..
Перед дверью, под окошком,
я построила бы дом
с белокаменной дорожкой,
с палисадником кругом.
Я поставила бы в спальне
сторублевую кровать,
я прибила б к окнам ставни,
чтобы на ночь закрывать.
На часочек отложила
неотложные дела,
на серебряной машине
дорогого привезла.
Я вошла бы с важной речью,
чтобы слушал он один:
— Я дарю Вам дом навечно,
драгоценный гражданин.
Запрещаю потаенно
в этих комнатах глухих
целовать глаза девчонок,
кроме ясных глаз моих.
Получайте и живите,
хоть до ста дремучих лет,
в день два раза заходите
в мой домашний кабинет,
чтобы справиться в начале
и в конце большого дня,
нет ли горя и печали
в тихом сердце у меня.
Над окном сова летала,
загорались светляки...
Я гнала слезу усталым
взмахом трепетной руки.
Как заснуть от горькой муки,
остудить глаза свои
от полуночной разлуки,
от неслыханной любви?
Я судила, я гадала,
под окном своим страдала
по родному, дорогому —
незаметно, невзначай
подошла к чужому дому,
с горя в двери застучав.
Вышел ласковый в тревоге,
вышел в радости — родной,
тот, что нынче при дороге
называл меня женой.
Говорю: — Воды искала,
обыскала весь свой дом...
Дай с водою два бокала
и один бокал со льдом...
Молча воду он несет,
вся минута — словно год.
И велело сразу сердце,
через робость, через стыд,
от воды — губам согреться,
от слезы — глазам остыть.
Говорю: — Сама не знаю,
отчего стою с тобой,
вся — озябшая, больная,
обними меня, укрой.
Подведи меня к постели,
дай мне хину, если есть.
Чтобы стекла не блестели,
окна темным занавесь...
Я заснула сном усталым,
золотым, залетным сном
на груди его. Светало.
И во сне сова летала
над моим родным окном...