И запил Конь. Сперва "Под пушкой",
Потом в "Царевом кабаке"
Валялся с медною полушкой,
Зажатой в потном кулаке.
Топя тоску в вине зеленом,
"Вся жизнь, — решил он, — прах и тлен!"
Простоволосая гулёна
Не слазила с его колен,
Он стал вожак кабацкой швали,
Был во хмелю непобедим,
Его пропойцы дядей звали
И купно пьянствовали с ним.
Когда, о стол ладонью треснув
Так, что на нем виднелся знак,
Конь запевал срамную песню, —
Орал ту песню весь кабак!
Ему проныра-целовальник
Не поспевал винцо нести:
"Гуляй, начальник! Пей, начальник!
Шуми да денежки плати!"
Конь сыпал медью, не считая:
"Еще! За всё в ответе я!"
И пенным зельем налитая,
Ходила кр_у_гом сулея.
Народ, сивухой обожженный,
Буянил, а издалека
Пропойц матери и жены
Глядели в окна кабака.
У каждой муж пьет больно много!
Как раз бы мера! Вот как раз!
Но на дверях белеет строго
Царем подписанный указ.
И говорится в том указе,
Что, дескать, мать или жена
Звать питуха ни в коем разе
Из заведенья не вольна.
И докучать не смеет тоже
Пьянчужке-мужу женка та,
Доколе он сидит в одеже
И не пропился до креста.
Под вечер Федька из кружала,
Шатаясь, вышел по нужде.
Жена просила и дрожала:
"Пойдем, соколик! Быть беде!"
Но Конь ударил шапку _о_ пол,
Рванул рубаху на груди:
"Я только пуговицы пропил
От царской шубы!
Погоди!"
Опять в кабацком смраде кислом,
Где пировала голытьба,
Дым поднимался коромыслом
И всё разгульней шла гульба,
А жены в низкое оконце
Глядели на слепой огонь…
И вновь перед восходом солнца
На воздух вышел Федька Конь.
Кафтан его висел, распорот,
Была разбита голова.
"Жена! Уже я пропил ворот!
Еще остались рукава!"
На третье утро с Федькой рядом
Уселся некий хлюст. Его
Прозвали Кузькой Драным Задом.
Тот Кузька не пил ничего,
А всё пытал хмельного Федьку,
Как тот разжился: "Федька! Ну,
Чего таишься? Слышь! Ответь-ка:
Небось набил себе мошну?
Небось добра полны палаты?
Жена в алмазах! Не как встарь!
Небось и серебра и злата
Тебе отсыпал государь?
Чай, одарил немецким платьем?.."
Тут Конь, молчавший до поры,
Сказал: "От каменного бати
Дождись железной просфоры!"
А Кузька побледнел немножко,
К окну скорехонько шагнул,
Быстрехонько открыл окошко
И тонко крикнул: "Караул!"
Потом, чтоб Федька не ударил,
К стрельцам за спины стал в углу
И произнес: "На государя
Сей тать сказал сейчас хулу!"
И дело Федькино умело
Повел приказный стрикулист.
Сам Годунов читал то дело
И записал на первый лист:
"Пустить на вольную дорогу
Такого вора — не пустяк,
Понеже знает больно много
Сей вор о наших крепостях.
На смуту нынешнюю глядя,
Терпеть буянство не с руки:
Сослать его, смиренья ради,
На покаянье в Соловки!"
13
Зосима — муж-вероучитель,
Видавший бесы наяву,
Построил честную обитель
На одиноком острову.
Невелика там братья, ибо
Уставом строг тот божий дом.
Монахи ловят в сети рыбу,
Живя апостольским трудом.
Чтоб лучше храм украсить божий,
Разбив подворья там и тут,
Пенькою, солью, лесом, кожей
В миру торговлишку ведут.
Нырки летят на этот остров,
Крылами солнце заслоня…
В обитель ту на строгий постриг
Москва отправила Коня.
Дабы греховное веселье
Не приходило в ум ему,
Посажен Федька был не в келью,
А в монастырскую тюрьму.
Там вместо ложа — гроб короткий
И густо переплетено
Тройною ржавою решеткой
Слепое узкое окно.
Наутро ключник брат Паисий,
С рассвета трезвый не вполне,
В тюрьму просунул носик лисий,
Спросил, что видел Конь во сне.
И тот ответил: "В этой яме
Без края длится ночь моя!
Мне снилось нынче, что с друзьями
До света в кости дулся я!"
Отец Паисий взял подсвечник,
И, плюнув, дверь захлопнул он:
"Сиди в тюрьме, великий грешник!
Твой сон — богопротивный сон".
Монах не без душка хмельного
Назавтра вновь пришел в тюрьму,
И у Коня спросил он снова,
Что нынче виделось ему.
И Конь ответил: "Инок честный!
Силен, должно быть, сатана.
Мне снился ныне сон прелестный,
Я похудел с такого сна:
Смущая грешника красами,
Зело смазлива и кругла,
Жена, обильна телесами,
В сие узилище вошла".
Паисий молвил: "Я утешен:
Твоя душа еще во тьме,
Но этот сон не так уж грешен!
Ты исправляешься в тюрьме".
Когда ж в окне опять явилось
Его опухшее лицо,
Конь произнес: "Мне нынче снилось,
Что мы с тобою пьем винцо,
Притом винцо из самых лучших…"
Тут из-за двери: "Милый брат! —
Коню ответил пьяный ключник. —
Твой этот сон почти уж свят!
Да мы и все безгрешны, что ли?
Не верь, дружище! Плюнь! Слова?
Надень армяк, пойдем на волю,
Поможешь мне колоть дрова!"
И вышел Конь. Серело море.
Тянулся низкий бережок.
С залетной тучкой слабо споря,
Его неяркий полдень жег.
Летали чайки в тусклом свете,
Вились далекие дымки,
На берегу сушились сети,
Рядком стояли челноки.
Паисий голосом нетрезвым
Срамную песенку тянул.
Конь пнул его тычком железным
И в сеть рыбачью завернул,
Чтоб честный ключник, малый рослый,
Легко распутаться не мог,
Подрясник скинул, сел на весла
И в море оттолкнул челнок.
14
В Москве был голод этим летом,
К зиме сожрали всех котят.
Болтали, что перед рассветом
Гробы по воздуху летят,
Что вдруг откуда-то лисицы
Понабежали в погреба,
Что в эту ночь на Вражек Сивцев
Падут три огненных столба.
Недавно в Угличе Димитрий
Средь бела дня зарезан был,
Но от народа Шуйский хитрый
Об этом деле правду скрыл,
Сказав: "Зело прискорбный случай!
На всё господня воля. Что ж
Поделаешь, когда в падучей
Наткнулось дитятко на нож?"
Но всё же очевидцы были,
И на базарах, с ихних слов,
Сидельцы бабам говорили.
Что промахнулся Годунов.
И Годунову прямо в спину
Шел слух, как ветер по траве,
Что он убил попова сына,
А Дмитрий прячется в Литве.
И, взяв жезлы с орлом двуглавым,
Надев значки на рукава,
Вели ярыжек на облаву
Людей гулящих пристава.
С утра валило мокрым снегом.
Шла ростепель. И у воды,
В кустарнике, где заяц бегал,
Остались частые следы.
Снег оседал, глубок и тяжек.
Глухой тропинкой ввечеру
Брели стрельцы ловить бродяжек
В густом Серебряном бору.
Там, словно старая старушка,
Укрывшись в древних сосен тень,
Стояла ветхая избушка
В платочке снежном набекрень.
Она была полна народом.
В ней шел негромкий разговор.
Раздался стук — и задним ходом
Сигнули в лес за вором вор.
Стрельцы вошли, взломав окошко,
Достали труту и кремня,
Подули на руки немножко
И быстро высекли огня.
Всё было пусто. Скрылись гости.
Но щи дымились в чашке — и
Валялись брошенные кости
У опрокинутой скамьи.
Тараканье на бревнах старых
Ускорило неспешный бег…
Укрыт тряпьем, лежал на нарах,
В похмелье мучась, человек.
Он застонал и, спину гладя,
Присел на лавку, гол и бос.
К худым плечам свисали пряди
Седых нечесаных волос.
Его увидя в тусклом свете,
"Ты кто?" — спросили пристава.
И хриплый голос им ответил:
"Иван, не помнящий родства!"