Сдержаться не умею:
на гибель на свою,
заранее бледнея,
я в руки взял змею.
Исчерпан и исперчен
торговый интерес:
змея из гуттаперчи,
да я-то из телес.
Для оргии дальнейшей
не годен мой талант:
опасны эти гейши
и страшен хиромант.
Он, красный весь и синий,
на грани бытия.
Ведь в сонме этих линий
есть линия моя.
Сейчас я всё узнаю сквозь
сказочную тьму.
Но всё же не гадаю,
наверно, понимая,
что это ни к чему.
259. НА РОДИНЕ НИКОЛАЯ ВАПЦАРОВА
Перо мое не в чернилах, а в крови…
Собравшись как-то второпях,
не расспросивши никого,
мы у Вапцарова в гостях,
в квартире маленькой его.
Уже прошло немало лет,
давно то время вдалеке,
когда явился нам поэт
на нашем русском языке.
Как подобает, прибран дом,
и свет в окошках золотой,
но что-то странное кругом,
какой-то воздух неживой.
На полке книги так стоят
от корешка до корешка,
как будто много дней подряд
не прикасалась к ним рука.
И непонятна нам сперва
еще особенность и та,
что не горят никак дрова,
не раскаляется плита.
Пол по-музейному блестит,
официальна тишина,
и, как на сцене, говорит
трагичным шепотом жена.
Я вроде суеверным стал,
чего на ум-то не придет?
Хозяин сильно запоздал,
домой, наверно, не придет.
Уж много лет тому назад
его прикончили враги.
По лестнице не прозвучат
его спешащие шаги.
Его напрасно не зови,
а лучше подойди к бюро:
оно и вправду всё в крови,
его поэзии перо.
260. ВСЕ НЫНЧЕ ПИШУТ О СВЕТЛОВЕ
Все нынче пишут о Светлове,
и я, хоть классиком не стал,
но что-то вроде предисловья
к его собранью написал.
Все с ним в пивных глушили кружки,
все целовались с ним спьяна,
нашлись и грешные подружки,
и непорочная жена.
Над незажившею могилой
двенадцать месяцев подряд
они болтают в общем мило
и со старанием острят.
Так что же, может, я ревную
или завидую ему,
ушедшему в страну иную,
в ту, как в соборе, золотую,
полусветящуюся тьму?
Нет. Ведь у нас одна дорога,
за ним иду в разведку я —
от свечки отчего порога
до черных люстр небытия.
Я просто издали примерил
костюм вечерний гробовой.
Всё будет так же, в той же мере
немного позже и со мной.
261. РАВЕЛЬ
Я понял мысли верным ходом
средь достижений и обид —
своим избранникам природа
за превосходство нагло мстит.
Француза, слепленного тонко
из вкуса, сердца и ума,
поставит вдруг на четвереньки
и улыбается сама.
И гениального мальчишку
средь белоблещущих высот
за то, что он зарвался слишком,
рукой Мартынова убьет.
…И я за те свои удачи,
что были мне не по плечу,
сомкнувши зубы, не запла́чу,
а снова молча заплачу́.
262. «Зима стояла в декабре…»
Зима стояла в декабре
совсем не шутки ради:
снег на шоссе и во дворе,
в Москве и Ленинграде.
Как белых — в шахматах — успех,
как длительное чудо,
летал повсюду белый снег,
лежал себе повсюду.
Похорошела сразу ель,
мороз трещал, как надо,
почти что целых пять недель,
с походом три декады.
И я всю эту смену дней
с великою охотой
в закрытой комнате моей
без отдыху работал.