Мы с ним не только хлеб да соль,
да прелести идиллий,
а нашу честь и нашу боль
по равенству делили.
Он обожал сильней всего,
свои уймя печали,
когда по имени его —
Назымом называли.
Чтоб этот мир единым стал,
как видится и снится,
он с упоением шагал
через его границы.
Гудит и дышит микрофон
на площади и в зале.
На всех конгрессах будет он,
на каждом фестивале.
Он так себя держал и вел
уверенно и юно,
как будто в прошлое пришел
из будущей коммуны.
И вот сейчас его рука,
как в собственном дастане,
для всех земель из пиджака
грядущее достанет.
И по стиху, и по уму,
по всей своей природе,
по назначенью своему
он был международен.
А поздней ночью всё равно
в погашенном отеле
его глаза через окно
на Турцию глядели.
На тот тишайший небосклон,
на то земное лоно,
где был за всё за это он
объявлен вне закона.
290. ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ
В гудки индустрии поверя,
спав от волнения с лица,
мы вышли все из сельской двери,
сошли с крестьянского крыльца.
И нас от старого крылечка
и вдоль села, и за село,
кружась и прыгая, колечко
в далекий город увело.
Нет, это вовсе не отсталость,
что с той поры до этих дней
вся та земля, что там осталась,
осталась в памяти твоей.
Ты весь засветишься на рынке
средь повседневной тесноты,
в крестьянской ивовой корзинке
увидев сельские цветы.
Оттуда, от полян и речек,
с какой-то детскою тоской
они пришли к тебе навстречу,
бывалый житель городской.
Вези их в утреннем трамвае,
не суетясь и не спеша,
неловко к сердцу прижимая,
увялой свежестью дыша.
Тебе цветы расскажут эти,
их полевая простота,
что где-то там на белом свете,
как рожь на утреннем рассвете,
шумят родимые места;
что светит небо дорогое
и так, да и не так, как тут,
и за собою, за собою
тебя обратно позовут.
Любовь к земле на расстоянье
нехлопотлива, хоть трудна.
Но это всё не покаянье,
а только лирика одна.
Одна страна, одна Россия
взяла под собственную сень
и наши судьбы городские,
и судьбы наших деревень.
291. НАЦИОНАЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ
С закономерностью жестокой
и ощущением вины
мы нынче тянемся к истокам
своей российской старины.
Мы заспешили сами, сами
не на экскурсии, а всласть
под нисходящими ветвями
к ручью заветному припасть.
Ну что ж! Имеет право каждый.
Обязан даже, может быть,
ту искупительную жажду
хоть запоздало утолить.
И мне торжественно невольно,
я сам растрогаться готов,
когда вдали на колокольне
раздастся звон колоколов.
Не как у зрителя и гостя
моя кружится голова,
когда увижу на бересте
умолкших прадедов слова.
Но в этих радостях искомых
не упустить бы на беду
красноармейского шелома
пятиконечную звезду.
Не позабыть бы, с обольщеньем
в соборном роясь серебре,
второе русское крещенье
осадной ночью на Днепре.
…Не оглядишь с дозорной башни
международной широты,
той, что вошла активно в наши
национальные черты.
292. РАБОЧЕМУ КЛАССУ
В силу сердца и в силу традиций
я собрался — в какой уже раз! —
со стихами к тебе обратиться
с Красной площади в праздничный час.
Это здесь с увлеченьем всегдашним,
раздвигая плечом небосвод,
вековые и вечные башни
ты поставил, рабочий народ.
Сам по твердости схожий с гранитом,
не жалея старанья и сил,
Мавзолея гранитные плиты
ты печально и гордо сложил.