Чиновник пробурчал сердито,
Как жирный боров у корыта,
Но все же проглядел листок
И почесал пером висок.
«К тому столу, налево третий. —
Мотнул он рыжею метлой
И вновь в дела зарылся, злой. —
Откуда лезут эти черти!» —
А дядька далее шагает
И снова голову склоняет
Уж перед третьим полупанком
И ждет, согнувшись, как баранка.
Чиновник только вскинул оком
И, повернувшись к дядьке боком,
Пером забегал по бумаге —
Уж здесь такой почет сермяге!
Стоит Антось наш, не отходит:
«Ну что ж, пускай пером поводит.
Тут крыша есть, не на дождю.
Не пан я, малость подожду».
Вновь глянул писарь, негодуя,
На дядьку, как на тещу злую,
И вновь в свои бумаги ткнулся,
А дядька и не шелохнулся.
Чиновник наконец вспылил.
«Тебе что надо тут?» — спросил
Сердитый, полный нетерпенья.
«Насчет землицы, вот прошенье», —
Ответил, не смутясь, наш дядька,
Да так приветливо, так сладко,
Что писарь только морду скорчил.
«Придется ждать, вопрос не срочный,
Приди часа так через три».
Антось вздохнул: «Эх, черт дери!
Ах, выжига ты, вор проклятый!
На взятку, видно, все вы хваты.
Не жди добра от лиходея,
Три чирия тебе на шею!
Водили бы тебя слепого,
Как водишь за нос ты другого!»
Но как ни клял Антось пиявку,
А все же отдал рубль за справку.
XXIX. На замковой горе
Перевод П. Семынина
«Ну, что ж! — окликнул дядя Гришку. —
Пора нам сделать передышку
Да подкрепиться мало-мало,
Я захватил из дому сала,
И хлеба добрый кус со мною,—
Чего он сохнет сиротою? —
Перекусить бы не мешало,
А то уж в брюхе заурчало,
Теперь, брат, чарочку пульнуть,
Чтоб в рай при жизни заглянуть.
Друзья встают и шагом важным
Выходят на проспект отважно,
А там панов — хоть пруд пруди,
Ну, словно в праздник, — не пройти.
Откуда понабралось их,
Важнецких, прибранных таких?
И так одеты, так побриты,
Что и Раковский знаменитый —
А чтоб издох он! — просто голь
В сравненье с ними, чистый ноль,
Ну, прямо пес какой-то Лыска,
К ним подойти не смеет близко.
Боишься глянуть — пред тобою
Вдруг князь с графинею какою!
Идут с прохладцей, деликатно,
Воркуют меж собой приятно!
А то вдруг генерал шагает,—
Его вся Вильна, верно, знает.
А грудь сияет, как картина,
А что за взгляд, а что за мина!
Ну ж и панов! Не дай ты боже!
Антось едва сдержаться может, —
Пускай нечистый им приснится! —
Чтоб тем панам не поклониться.
Над дядей Верес засмеялся:
«Ты не гляди, что он прибрался,
Навесил галстук и манишку,
А вот раздень его, братишку,—
На нем рубахи нет худой,
А на цепочке — вошь с блохой.
По виду пан — осанкой, взором,
А спит, наверно, под забором.
Одним живет: где что урвать…
Их тьма — заваливай хоть гать!»
Чем больше дядя озирался,
Тем все сильнее изумлялся —
Бегут, спешат… Ну, мешанина!..
Блистают окна магазинов,
А сколько тут труда чужого,
А сколько горя в нем людского!
Какие брички и кареты!
И для кого вся роскошь эта?
Не по себе Антосю стало…
Иль роскошь ядовитым жалом:
Его нечаянно пронзила
И зависть в сердце пробудила?
Иль это бунт был против барства
И власти панской и коварства,
Что делят люд, его судьбины
На две неравных половины,—
На голытьбу и богачей:
Одним блуждать во тьме ночей
По грязным улицам, задворкам
В глухой тоске, в раздумье горьком,
Весь век бесправными, слепыми,
Во мраке лжи и в горьком дыме,
Терпеть покорно и молиться
И с этой долею мириться;
И вся надежда на спасенье
И на конец того мученья —
Настанет он когда-нибудь! —
В могиле навсегда уснуть.
А для других — тут вечный рай,
Всю жизнь танцуй себе, гуляй;
А ты — ломай свой горб, служи
И должный страх в душе держи!