Чуть затуманенные мглою,
Пред ним поплыли чередою
Томящей, неизбывно длинной
Воспоминанья и картины.
И все, что было пережито,
Вставало, словно сон забытый.
Глухая, смертная тоска,
Как тьмы незримая рука,
Его пригнула, придушила,
И стало горько все, немило.
Одно горело в нем стремленье —
Упасть пред кем-то на колени
И в чьих-то благостных объятьях
Спастись от страшного проклятья.
Из жизни вспомнил он былой
Свой детский страх перед грозой.
О, как та ночь была страшна,
Навеки памятна она!
Проснулся — стекла дребезжат,
За ними молнии горят
Огнем слепящим, синеватым,
И вербы старые у хаты
Стенают под дождем и гнутся
И во все стороны мятутся.
А буря злая ветви крутит,
Ерошит с воем, баламутит
И рвет их острыми зубами.
А гром тяжелыми клубами
Как будто землю разбивает,
И стонет хатка их, рыдает,
Трясется, словно хворостина.
А он, малец, как лист осины,
Дрожит от страху, плачет, жмется.
«Засни, мой мальчик! Гром уймется.
Не бойся, милый! Ты со мною!»
И мать горячею рукою
Его за шею обнимает;
И к матери он приникает,
И гром уж больше не пугает.
Он спрятан, не страшна напасть.
Ну, а к кому теперь припасть?
Кого просить? Кому молиться?
От смерти как оборониться?…
А может, это так, пустое?
Тревоги никакой не стоит?
Ведь он в груди не чует боли.
В конце концов, все в божьей воле!
И в нем надежда снова тлеет,
Отводит страх и сердце греет,
Как солнце землю после бури.
Уж так у всех людей в натуре.
Да лихо это цепким было,
Оно с Михалом не шутило!
Сперва Михал перемогался,
Болезни злой не поддавался,
Потом лечиться начал сам,
Доверясь сельским знахарям,
Пил зелья разные и травы,
Но все ж здоровья не поправил.
Зимою к доктору Михала
Возили раза два в морозы,
А злая хворь свои занозы
Все глубже в тело запускала:
Ничто ему не помогало.
Лежит он, сумрачный и смутный,
Глаза бесцветны стали, мутны,
И в глубину души глядят.
Печален и суров их взгляд.
И мучит горькое сознанье,
Что ты от жизни отрешен,
И, может, уж приговорен,
И близок с нею час прощанья.
Житье ж тащилось, как всегда:
В заботах, в тяготах труда,
То медленнее, то быстрей
Тропой пробитою своей.
С порядком этим вечным в ногу
Все в доме шли одной дорогой,
И только он под крышей хаты,
Как будто льдинами зажатый,
Один влачит часы свои,
Уж выбитый из колеи.
И то, что ранее, бывало,
Его так сильно волновало,
Теперь душе его недужной
Казалось мелким и ненужным.
Над ним стоит судьба немая,
Своих завес не поднимая.
Но есть ли что-нибудь другое
За этой темнотой немою?
Михалу жутко и тоскливо,
И сердце в нем стучит пугливо.
Ох, страшно смертное томленье!
Что ждет его? Могила, тленье!
Он хочет жить… Прочь, мрак и тьма!
Там тяжело, там ночь сама…
И он погибнет в той пустыне?
О, нет же, нет! Кровь в жилах стынет!
Как жизнь летуча, скоротечна!
Он разве жил?… О вечность, вечность!
Кто обоймет тебя, измерит?
Кто даст ответ? Кому поверить?
Волною потрясен угрюмой,
Михал не хочет дальше думать.
«Ну, что ты, мать? А ты б присела», —
Жене он говорит несмело
И ждет сочувствия, надежды.
«Дай руку, милая. Ну, где ж ты?»
И у нее в душе тоска.
Да, песня жизни коротка!
И как не вовремя стихает!
Но Ганна боль перемогает,
А в горле слезы комом, льются,
И давят, жгут, на волю рвутся!
«Помру я, Ганна!.. Ой, как жарко!..
До дна свою я выпил чарку!..»
И удивляется Михал:
Не то сказал он, что желал,
Совсем не то… Ну, что ж, пускай!..
«Ты эти думы отгоняй!
Немало люди ведь болели,
Болели годы, не недели,
И сколько случаев таких!
А смерть не уносила их».