вспоминает герой упорное стремление «своих» по крови уничтожить мечту, обескрылить, уложить в прокрустово ложе дедовских традиций вырывающуюся, «выламывающуюся» из своей социальной прослойки юную душу. В этом разладе с действительностью — корни романтического протеста, стремление уйти в фантастический мир мечты, вольных дорог и морских просторов, экзотической природы и книжной красивости. В поэтическом воображении возникают образы Летучего Голландца, пленительных креолок, веселых странников и птицеловов. За театральным реквизитом подобных стихов еще не проступало свое, выстраданное, личностное художественное видение и мироощущение, хотя жило тревожное и весомое обещание большого поэтического дарования. Уже в 1915 году в почтительно-велеречивом «Гимне Маяковскому» вдруг прозвучала удивительно трезвая в устах «изысканного декадента», как рекомендовал себя молодой поэт, оценка состояния дел в современной поэзии:
Протягивая руку Маяковскому, Багрицкий конечно же не мог предположить, что через несколько лет бывший обладатель «желтой кофты» российский «футурист» /Маяковский и он сам, претенциозно именующий себя «сибаритом, изнеженным на пуховиках столетий», будут работать в РОСТА, один в Москве, а другой в Одессе, пером поэта и кистью художника защищая молодую Советскую Республику, помогая, как говорил Маяковский, «обороне, чистке, стройке». Такие вопросы, как искусство и жизнь, мир и художник, заново и всерьез встали перед Багрицким. И он обрел свое «место в рабочем строю» — был бойцом особого партизанского отряда имени ВЦИК, инструктором политотдела Отдельной стрелковой бригады. В ЮГРОСТА он рисует плакаты, пишет боевые листовки, призывающие на борьбу с Деникиным и Колчаком. Позже в автобиографической заметке Багрицкий напишет: «Понимать стихи меня научила РОСТА» [Отдел рукописей ИМЛИ. Фонд Эдуарда Багрицкого, ед. хр/11, 75, 370.]. Для него это были годы максимального сближения с новой действительностью, участия в строительстве новых форм жизни. После окончания гражданской войны Багрицкий сотрудничает в газетах и журналах Одессы, ведет большую культурно-просветительную работу. Его революционно-романтические стихи утверждали новую жизнь, завоеванную в боях и походах:
Поэт с теми, кто завоевал землю, над которой теперь
Багрицкий, поэт романтического лада, захотел написать о том «простом и необыкновенном», что принесла с собой революция. В его стихи хлынули потоки солнечного света, земля открылась вся в утренних росах, омытая линиями промчавшихся над ней очистительных гроз:
Этот поэтический образ был одновременно, и реальным миром природы, и условно-романтической страной поэзии. Революция принесла Багрицкому удивительную полноту и свежесть мироощущения:
Интернационалистский пафос поэзии Багрицкого определил выход его героев в огромный мир, не разделенный пограничными пестами. Почти одновременно писал поэт о веселом птицелове Диделе, проходящем «сосновой Саксонией», и о саксонских ткачах, образовавших в октябре 1923 года свое рабочее правительство. Историческая конкретика активно взаимодействует теперь с книжной романтикой, навсегда оставшейся с Багрицким уже как органическая — часть личной духовной культуры. Любимыми книгами Багрицкого были антология английской поэзии в переводах Гербеля, «Дон Кихот» Сервантеса, «Легенда об Уленшпигеле…» Шарля де Костера. Это были не источники заимствования, а источники к размышлению и вдохновенному полету фантазии — к трагическим и прекрасным судьбам героев исторических и вымышленных. Сложный мир ассоциаций связывал воедино историю и современность в поисках новой системы гуманистических и художественных ценностей, открытых революцией.
провозглашает поэт от имени революционного народа. И конечно же не противопоставлением рождены строки: Мой герб: тяжелый ясеневый посох — Над птицей и широкополой шляпой. Но поэтический мир Багрицкого складывался в сложной внутренней борьбе. Случалось, что его упрекали в ненужности несовременности приподнятой над бытом романтической поэзии. Полемизируя с одесскими пролсткультовцами, вульгаризаторами политики партии в области литературы, Багрицкий предпослал «Сказанию о море, матросах и Летучем Голландце» вступление, объясняющее истоки его нынешней романтики: