Выбрать главу

Мы говорили о трех тенях старших современников, осенивших стих Тарковского. Но главным магнитом его мира была другая тень: Пушкин. Пушкинское воздействие избирательно – и тоже редкостно, как Кохинор. Восхищаться Пушкиным, посвящать ему более или менее удачные вирши – это одно, но нести в собственном смысловом и звуковом строе то, что начал Пушкин, – совсем другое. Здесь не место распространяться о том, что такое эта пушкинская нота и в чем она узнается. Но самые простые ее приметы назвать можно: это свобода как дар, о чем мы говорили выше («Свободы сеятель пустынный…»), и это особая красота, живая и аскетическая (мне приходилось говорить о том, что два любимых эпитета Пушкина – живой и чистый и что интересны они ему только вместе)[9].

…больше ничегоНе выжмешь из рассказа моего.

Вот этого-то «литературный процесс», где все из всего требуется выжимать, никогда не примет.

Песнь бескорыстная сама себе хвала.

Вот этого-то «литературный процесс» не знает, а если и увидит, «увидит – и не поверит», как говорил Иван Карамазов.

Госпитальная бабочка Тарковского, с которой мы начали, не прячет своего родства. Сравнив ее с мандельштамовской («О бабочка, о мусульманка») и хлебниковской («Я мотылек, залетевший в жилье человечье»), можно увидеть, что произошло. Последний взгляд, взгляд Тарковского, беднее и благодарнее. Взгляд нищего, взгляд из госпитального сада, над которым стоит царственная гостья звезда, звезда нищеты. И это не завершение традиции, а ее следующий шаг – шаг в будущее, о котором можно только просить. Так с будущим было всегда, но понятно это стало совсем недавно:

О госпожа моя цветная,Пожалуйста, не улетай!
Ольга Седакова

Стихотворения

«Цветет и врастает в эфир…»*

Цветет и врастает в эфирЗвезды семигранный кристалл,Чтоб я этот призрачный мирВ подъятых руках осязал.
На пальцах летучий налет —Пространства святая вода,И острою льдинкой растетНа длинной ладони звезда.
Но мерно колышет эфирСозвездия тающих тел,Чтоб я этот призрачный мирВ руках удержать не сумел.
1926

«Летийский ветер веет надо мной…»*

Летийский ветер веет надо мнойЗабвением и медленным блаженством.– Куда идти с такою немотой,С таким слепым, бесплодным совершенством.
Изнемогая, мертвенный гранитНад мрачною водою холодеет.– Пора, мой друг. Печальный город спит,Редеет ночь и улицы пустеют;
И – как тогда – сверкает голубой,Прозрачный лед. Январь и ожиданье,И над бессонной, медленной НевойТвоей звезды далекое мерцанье.
1926

Музе*

Что мне пропитанный полынью ветер.Что мне песок, впитавший за день солнце.Что в зеркале поющем голубаяДвойная, отраженная звезда.
Нет имени блаженнее: Мария, —Оно поет в волнах Архипелага,Оно звенит, как парус напряженныйСеми рожденных небом островов.
Ты сном была и музыкою стала,Стань именем и будь воспоминаньемИ смуглою девической ладоньюКоснись моих полуоткрытых глаз, —
Чтоб я увидел золотое небо,Чтобы в расширенных зрачках любимой,Как в зеркалах, возникло отраженьеДвойной звезды, ведущей корабли.
1928

«Запамятовали, похоронили…»*

Запамятовали, похоронилиШирокий плёс и шорох тростника,И тонешь ты в озерном, нежном иле,Монашеская, тихая тоска.
Что помню я? Но в полумрак вечернийПлывет заря, и сонные лесаЕще хранят последний стих вечернийИ хора медленные голоса.
И снятся мне прозрачные соборы, —Отражены в озерах купола,И ткут серебряные переборыВолоколамские колокола.
1928

«Ты горечью была, слепым…»*

Ты горечью была, слепым,Упрямым ядрышком миндальным,Такою склянкою, такимРасчетом в зеркальце вокзальном,
вернуться

9

«Дар свободы». Опубликовано во французском переводе. Revue EUROPE consacrée à Pouchkin. Revue NN 842–843, de Juin – Juillet 1999, p. 119–121.