В послевоенном творчестве Твардовского Теркина сменяют другие герои. Но он продолжается в них, раскрывается новыми сторонами — ив космонавтах, и в тех хлеборобах, что «все превзошли, но с поля не ушли», в самоотверженно работавшей тетке Дарье, и в тех, кто осваивает Сибирь, строит новые дороги и кузни, и в собеседниках в железнодорожном вагоне, и в других новых лицах. Но на первый план здесь выступают уже непосредственно само авторское «я» и читатели-собеседники, а также обобщенно-предметные, отчасти символические образы — например, Урал в «За далью — даль», ряд образов природы в лирических стихах шестидесятых годов или даже книг-идей («Есть книги волею приличий...»). Главное же, «множество людских путей» переходит внутрь, в глубь самого авторского «я» и его разговора с читателем и временем («всего героев — ты да я // Да мы с тобой»). Василий Теркин продолжает жить и действовать уже в других формах и еще более многолико:
Это продолжение боя «ради жизни на земле», только в гораздо более сложной форме, ибо враг, смерть, чужие, «немые», потомки Степки Грача не раз принимали обличив друга или защитника твоего дома и тебя самого. Теперь Теркин, пройдя много дорог, научился лучше их видеть, видеть Смерть во всех ее, даже подделанных под жизнь, формах. И, продолжая эту битву, должен «биться, беситься и лезть на рожон». И его ведет тот же коллективизм, тот же «завет начальных дней»: «а если — то и жизнь отдать». В самом последнем опубликованном стихотворении читаем:
И происходит гораздо более сложная «политбеседа». Главным героем становится как бы самый процесс напряженного, подчас тревожного народного раздумья, извлечения уроков из прошлого во всей их правде, «как бы ни была горька», в новой «тоске неутомимой» путника и правдоискателя, оглянувшегося на уже большой пройденный путь. Стремление (всегда существовавшее в Твардовском) самому «дознаться», «доискаться» (в том числе и «просчетов» — и своих и эпохи), углубляться — вплоть до «дна», «самого донышка» жизни,— «думу свою без помехи подслушать» и даже «черту подвести стариковскою палочкой». Особенно в стихах последних четырех-пяти лет чувствуется жар еще более жесткой самопроверки, неудовлетворенности собой, тревоги за то, что происходило в окружающей жизни. Отсюда отвращение к мнимо-легким или мнимо-рациональным решениям, новые призывы самих послушать хлеборобов, подчас ноты тяжелой горечи. И если раньше поэт стремился, ставя вопрос, тут же дать и какой-то ответ, то сейчас в этом раздумье присутствуют и просто вопросы, ибо ответы не обязательно приходят вместе с вопросами.
Усиление аналитического начала в нашей, поэзии последних десятилетий, о котором много писалось, у Твардовского никогда не переходит в бесплодное самокопанье или игру разочарований и неопределенных томлений. Ибо — «при тебе и разум твой и опыт», разум и опыт народа, не зря прошедшего такое множество дорог, и своей личной судьбы, и «новый... маршрут». Нужно только «не прихорашивать итог», «К обидам горьким собственной персоны // Не призывать участье добрых душ», «дюжить» дальше, в соответствии с судьбой народа и мудрости тех его «книг», о которые обжигается время. Появляется новая, светлая (даже когда очень горько) умудренность души. Именно «неприхорошенность» итога позволяет отделять зерно от половы, отделять то, от чего «обжигается время», от того, что ушло или должно уйти. Отделять жар огневого вала, «жар правдивой речи» от «холодного дыма» «вранья»; «дело» от «краснословья», от «трухи». И аналитическое превращается в поиск нового поэтического синтеза. Это синтез труда души и личной «судьбы» (и всей жизни на земле). Так возникает ряд образов с метафорическим и реалистически-символическим содержанием. Например, образ «березы», ее судьбы становится символом всего растущего, безусловно жизненного: «Нет, не бесследны в жизни наши дни...» («Береза»).
Разговор на темы «бегущего дня» переходит в разговор на вечные темы: диалектики исторического процесса, борьбы жизни со смертью, связи времен и связи человека со временем и вечностью, главных непреходящих ценностей. Например, тема борьбы со смертью, возникшая еще в огне войны, продолжается в ряде лирических стихотворений начиная с 1946-го и особенно с 1955 года. Смерть для Твардовского — это «черная» «бездонная пустота», праздность и молчание жизни, ее «вечный выходной», который может включить в себя и систему фикций, мнимых подобий жизни, существ, как бы пародирующих человека. Это — «старуха», хитрая, подчас погано-вкрадчивая, подчас пусто-рассудительная, даже формально «правильная», но внутренне пустая. И основная сила человека в битве со смертью — его коллективность, сила любви к жизни, любви к Родине. «Мы только врозь тебе подвластны, // Иного смерти не дано». А с другой стороны, смерть — это необходимая граница, мера жизни, смены времени, и даже иногда вечная «правота». В самом трагизме разрыва смертью человеческих связей есть и нечто другое, большее, как это показано в цикле «Памяти матери». Есть некая работа смерти, неотделимая от работы жизни. И отсюда образ труда могильщиков, его страшная и вместе с тем просветляющая перекличка и контраст с трудом садовников; это и уход вглубь, возвращение к матери-земле, это и последний перевоз, переправа. Вместе с тем ужас смерти проявляет силу связи между людьми, любви сына к матери, силу любви человека к жизни, бесконечность жизни и времени, как вечной переправы, перевоза, как труда и могильщика и садовника.
В стихотворениях самых последних лет (1965—1968) выступает и дополнительная тема стареющего человека, приближения сроков жизни. Это воспринимается поэтом как обязательство и как светлая печаль необратимого хода жизни, времени:
И как сознание, что «некий срок еще для сдачи дел // Отпущен — до погрузки и отправки»,— но сила творческого труда, самоотдачи побеждает время
И как более полное выявление собственных возможностей:
Путник и работник — жизнь, время, народ, поэт — оглядываются на себя и на пройденное, чтобы в жаре новой работы стать себя зрелее и выйти на новый «маршрут». Правда сущая потока «жизни на земле» — и потока своей личности, ее урок и обязательство, ее углубление в себя, рост ее деятельного самосознания и познания. И некий совсем другой перевал, предчувствие:
В этом чувстве нового маршрута, тревог и потрясений может найти себя «судьба любая», и намечается новая связь времен, продолжение дороги дорог!
Индивидуальное своеобразие пути Твардовского отразило, выразило путь широчайших русских народных масс в ту эпоху, когда новое общество перешло к глубинной перестройке всех укладов народной жизни и самой человеческой личности, перешло к массовому строительству новых дорог и домов и к их, так сказать, обживанию. Этот процесс выявил новые возможности человека и поэзии, но сопровождался и новыми трудностями, опасностями, сопровождался огромными битвами на переправах, подъемах и поворотах, прежде всего битвой с фашизмом.
Возникло небывалое в истории сочетание пафоса дней и далей, будничного и героического; точной деловитой работы, требующей внимания к каждой подробности, и огромного размаха, крутизны перевалов и поворотов; роста возможностей и ответственности каждого отдельного человека и сурового единства, дисциплины. Возникло небывалое в истории сочетание прозы и поэзии в самой жизни. В поэзии Твардовского это выразилось в стремлении к сложной простоте, пристальной наблюдательности, зоркости, меткости глаза путника и мастера. Это поэзия новой коллективности, поэзия потребностей и опыта социалистического демократизма в реальных исторических условиях его развития.
Может быть, впервые в истории поэзии с такой силой и такой конкретностью утверждается главным ее героем человек из народа в главных его делах, в слитном труде рук, ума, сердца. Герой слился с личностью поэта, стал его многоликой личностью и впервые развернулся во всем богатстве своей новой интеллигентности, духовности.