– Сын лотерейщицы. Он долго не хотел, но я обещал ему один крейцер, и теперь он скажет мне номера, которые она нагадала.
Прелестная детская наивность!
– А что ты купишь на выигранные деньги?
– О, много чего! Папаше куплю пива, маменьке золотое платье и тебе тоже что-нибудь куплю.
Пепик – добросердечный мальчик.
Пепик – негодяй. Я весь трясусь от злости. Когда в саду стало жарко, я вернулся домой. Настроение было отличное… (Ах, бродяга Пепик!) Я сел и начал мысленно повторять прочитанное. Взор мой блуждал по комнате и вдруг задержался на карти не Навратила «Море в солнечном сиянии». Сол ночного сияния как не бывало! Облака, темное небо! Подхожу ближе: поя кар тина и стена около нее залеплена глиняными шариками. Поник, сидя в окне напротив, обстреливал мою комнату из деревянной трубочки.
Взяв картину, я пошел жаловаться живописцу. Оп озлился. Пепик был немилосердно бит тут же, при мне. Я созерцал ото зрелище с упоением. Просто удовольствие!
Живописец сказал, что реставрирует мне картину.
Только не лентяйничать! Я поленился и заказал себе кофе за обедом в трактире, чтобы не варить его самому дома. А теперь все равно приходится варить его еще раз, чтобы помочь желудку справиться с первым кофе.
Сегодня опять по ладятся мои занятия. В кухне вдруг звякнула сабля. Уж пс лосят ли теперь кондуктора сабли?
Меня зовут, приглашая спуститься в сад, сыграть в шестерку. Я не отвечаю. Не пойду! Внизу спорят, дома ли я. Живописец уверяет, что дома.
– Погодите, я его выманю песней! – говорит Провазник. Став у меня под окном, он поет скрипучим голосом:
Хочешь знать, зачем я кнедлик Запиваю молоком?
Погоди-ка, я немедля Расскажу тебе о том…
Хихикнув, отт прислушивается и говорит:
– К го лет дома. От моей лесин он выскочил бы оттуда, как пробка из бутылки.
1›оо же я но удержался и немного погодя спустился в сад. Там говорили о ночной грозе. Августиха повторила раз десять с крайне серьезным видом, что она ужасно боится грозы. Живописец поддакивает:
– Да, да, моя жена страшно боится грозы. Сегодня ночью мне пришлось иг.тать и разбудить служанку, чтобы она стала па колени и молилась. А для чего же мы ее Держим? Но эта дрянь уснула! Утром я ее уволил.
Провазник замечает, что молиться не так-то просто.
– Я знаю только десять заповедей. А когда читаю «Отче наш», то обязательно сбиваюсь на словах «так и на земле», и приходится начинать сначала.
Августиха уверяет, что у нее всю ночь было предчувствие: кто-то должен повеситься,- ведь дул такой ветер. И в самом деле, утром молочница сказала, что в доме «Звезда» повесился пенсионер.
– Подумайте, самоубийство!
Провазник не дослушал и спрашивает, кого убил этот самоубийца.
– Ну конечно, я тоже знаю его!
Я спрашиваю дочь домохозяина, было ли ей страшно.
– Я грозы не заметила, проспала,-¦ отвечает она с приятным смехом, приводя в порядок большую, свежевыкрашенную клетку. Клетка сделана в виде старинного замка, с подъемным мостиком, башенками, аркадами.
– Как вы думаете, подходит эта клетка для канарейки? – спрашивает она.
– Безусловно! – говорю я и начинаю нести какую-то чушь насчет «канарейки и этого средневекового замка». Бог знает в чем дело: с другими, даже более находчивыми, женщинами я держусь непринужденно, а с этой, простодушной, не могу разговаривать как следует! Сколько ей может быть лет? Когда она смеется, похоже, что ей девятнадцать, а когда глядит серьезно – все тридцать. Черт тут разберет!
Рядом Провазник уговаривает живописца, чтобы тот, рисуя портреты, иногда приглядывался и к оригиналу,- это, мол, довольно важно. Широкая публика, мол, не понимает подлинного искусства и требует таких глупостей, как сходство. Потом он сообщает, что в Вене теперь рисуют портреты валиком. Это большой прогресс. В четверть часа можно «навалять» картину. Живописец хлопает Провазника по спине, и тот замолкает.
Подходит домохозяин, всем раздает свои записочки и слабо хрипит.
Через несколько минут Провазник отводит меня в сторону. Ничего не делается для того, чтобы помочь пражским беднякам, говорит он. Одни разговоры: «Бедные люди! Нет работы!» -а никто палец о палец не ударит. Он, Провазник, мог бы кое-что для них устроить. Есть у него, например, один проект. Ничего грандиозного, но полезно для многих бедняков. Проект не потребует больших расходов: надо только соорудить паровой котелок на ручной тележке. С ним можно ездить от дома к дому и паром чистить чубуки от трубок. В Праге много курильщиков, и эта затея дала бы большой доход. Каково мое мнение?
Я говорю, что восхищен.
Опять игра в шестерку. Группировка партнеров остается та же, к ней, мол, уже привыкли. Все идет, как вчера, с той разницей, что сегодня я проигрываю семьдесят крейцеров. Под конец домохозяин снова поднимает крик. Потом он с дочерью уходит. Живописец с женой сидят в раздумье.
– Завтра воскресенье,- говорит наконец он.- Знаешь что, купи гуся!
Кликеш страшно зол. Дело в том, что что он состоит в городском кавалерийском ополчении, и сегодня у них умер ротмистр. Обсуждался вопрос о его похоронах. Кликеш предложил по телеграфу просить Вену посмертно присвоить покойному чин майора, тогда похороны можно будет устроить куда пышнее. Но кто-то из собравшихся был разумнее его и отговорил всех от такого шага. Кликеш так зол, что ни с кем не разговаривает.
Заходит разговор о смерти. Говорят, что кто-то умер в семье торговца, чья лавка находится на площади. Кто?
– А всего лишь его отец,- сообщает трактирщик.- Он был так стар, что сам стеснялся этого.
А отчего он умер? От чахотки, как и дед. Так уж у них заведено в роду.
Торговец – этот должен сделать завещание.
Этак в самом деле никуда не годится. Разве это занятия! Я продвигаюсь вперед со скоростью улитки, гляжу в книгу, а думаю о чем-то другом. Не то чтобы я взволнован, нет, я просто не могу сосредоточиться. В голову лезут образы моих соседей, они кишат там, наверх выползает то одна, то другая фигурка и то кувыркается, то рассказывает что-то, потом каждая смеется на свой манер…
Не для такого образа жизни я переехал на Малую Страну.
Одиннадцать часов. Я слышу, как в кухне звякнула сабля. Наверное, этот военный – наш родственник. Кавалерист?
Плач, пронзительный крик Августихи, болезненный собачий визг и вой. Я узнаю, что пес совершил нечто чудовищное: сожрал хозяйкино портмоне, в котором были семейные сувениры – волосы покойного отца, листок от свадебной исповеди и еще бог весть что.
Полчаса относительной тишины, потом новый скандал у живописца. Он только что пришел домой, видимо, из погребка. Слышен его громкий голос, брань, потом сердитая фраза:
– Говорю тебе, дрянь ты этакая, что гусиная печенка полагается главе семьи, это тебе всякий скажет, паскуда ты несчастная!
Живописец появляется у окна. Он с трудом держится на ногах. Я быстро прячусь за подоконником и через секунду слышу:
– Пан Семпр, правильно я говорю или нет, что гусиная печенка полагается главе семьи?!
Семпр не отвечает, но живописец кричит снова:
– Вот видишь, ты…
Видимо, после утраты семейных реликвий Августиха с горя полакомилась гусиной печенкой.
Шум и перебранка напротив продолжаются. Слышен возглас живописца:
– А те две десятки он тоже сожрал? На что же мы теперь жить будем?
Прекрасный тихий день, воскресная тишина, от которой так легко на сердце. Я не вытерпел и спустился вниз, в садик. Там пусто и тоже царит благоговейное спокойствие. Я мирно прогуливаюсь, созерцаю каждый куст, каждую былинку, на всем лежит отпечаток воскресного дня. Меня охватывает нестерпимое блаженство, хочется запрыгать, как ребенку, но боюсь, что кто-нибудь увидит меня из окна. Воздух тих, и все же, когда прислушиваешься, слышен шум бесконечно далекого сказочного мира. Я захожу в беседку, чтобы попрыгать там в уединении… Ах, как мне хорошо! Еще разок, скок-скок, вот так!