Перед главным алтарем служится панихида за упокой души несчастного Максимилиана, перед боковым -¦ молебен о здравии Хуареса, а у входа церковный сторож продает фотографии обоих. Нигде в мире нет, беря пропорционально, столько полиции, как в
Риме, и нигде в мире не обеспечен такой простор разбойникам, как опять-таки там. Папская власть называется «ага апгтагит», прибежище душ, а монастыри, такие, как Санта-Мария-ин-Ара-цёли, заняты наполовину францисканцами, наполовину пехотой. Папская власть является якобы «подлинной властью народа», а папа вынужден, ради собственной безопасности, нанимать в войска одних иностранцев. И он знает почему… Ведь на стенах флорентийского парламента отмечено количество голосов, поданных в каждом месте, где бы то ни было, за и против объединения Италии: соотношение примерно двух миллионов к единице; и для римского итога там оставлено место. Римские политические тюрьмы теперь все время полны, в них успели перебывать самые удивительные люди,- так некогда апостол Петр сидел в тех самых стенах, что Югурта, Катилина и другие. Правда, теперь сидят одни образованные, народ еще не пришел в движение, но он быстро созревает и – кто знает, какая участь ждет Пия! В соборе святого Петра есть мраморная гробница – «ожидальня пап»: в ней мертвое тело папы ждет, когда его сменит мертвое тело его наследника. Теперь там лежит Григорий XVI. «Ему придется долго ждать!» – сказал в этом году Пий. А может, и совсем не дождется?…
Многочисленные противоречия Рима могут вызвать к нему отвращение, это правда; но правда и то, что они могут привести и к серьезным исследованиям. Там, где действовал Катон, произносил речи Риенци и стал непогрешимым Пий, найдет достаточно стимулов для мысли тот, кто вообще способен мыслить и… только нуждается в каменных и глиняных стимулах. Гете говорит: «В других местах мы читаем историю от внешнего к внутреннему, а здесь от внутреннего к внешнему». Это можно сказать также о Париже и о всяком месте, вошедшем в мировую историю. Где бы мы ни находились, мы, читая, отовсюду переносимся в Париж, а находясь в Париже, переносимся в мир, на который столь часто он оказывал такое огромное влияние. И кто направит свои мысли на эту всеохватывающую римскую мозаику, кто сумеет привести все это в систему, развернув перед своим умственным взором последовательную вереницу исторических картин, короче говоря, кто сумеет подняться здесь на ту высоту, с которой открывается настоящая перспектива, для того эта огромная умственная работа покажется, конечно, такой привлекательной, что к нему будет вполне применимо другое изречение: «Уезжая отсюда, желал бы быть только-только приехавшим».
Вообще – история как море: «чем дальше от берега, тем глубже», и человек поступает правильно, «целые годы храня обет пифагорейского молчания»… но вообще в истории, а не только в Риме, как требовал Гете. Что «только в Риме можно подготовиться к
Риму» – в высшей степени справедливо также в отношении искусства. Сокровища ватиканских и капитолийских собраний – единственные в мире, и изучающие их с искренним благоговением образуют здесь государство в государстве, круг Зороастров, попасть в который – неизъяснимое наслаждение. «Уезжая, желал бы быть только-только приехавшим».
ЖИЗНЬ НА МОРЕ
I
Черт бы их побрал,- орут так, что разбудили… А я еще, кажется, не выспался… Ах, в этом проклятом ящике и потянуться-то нельзя!
Вверх, вниз… вверх, вниз… так и качает! То головой кверху сидишь, то ногами. Недостает только, чтоб еще справа налево; сто раз бы перекувырнулся!… А там орут. Будто целая ярмарка разодралась, либо сто чертей из-за грешной души спорят, либо по меньшей мере два десятка лодочников свои дружеские услуги предлагают. Да, мы ведь под утро пришли в какой-то большой порт… Наружу, мой друг… Немножко решительности!
Так, славно я расположился: сам – на полу, ноги – на постели! А в общем, и в нижнем этаже тоже неплохо… Ну вот, стою… Удивительное дело, но – стою… Приходится держаться, как малому ребенку… Как там в ящике надо мной – уже пусто или спутник мой еще спит? Да, спит, лежит себе за зеленой занавеской, как младенец в качающейся люльке, щечки розовые. Хорошо, что у нас в каюте только две койки, одна под другой, а противоположной стенки – нету. А то во время бури получился бы винегрет из людей и вещей!
Ага, окно каюты открыто, оттого и крик так слышен! Но как это неосторожно! Ведь случись буря, мы бы уже давно плавали, хоть окошко и крохотное. Перебираюсь к нему, держась за все выступы. Сперва шагает рука, за ней тело, а уж за телом – нога… Ах!
Восход солнца! Мысль замерла, очарованный взгляд потонул в дивном великолепии. Хоть тысячу раз любуйся восходом солнца, когда небо ясное, на море штиль и весь горизонт открыт, впечатление никогда не притупится, всегда будет новым, небесно ясным! Солнце словно только-только вынырнуло из моря,- лишь узенькая голубая полоска отделяет его от белоснежного горизонта. Оно совсем маленькое, как серебряное блюдце для фруктов, и горит прозрачным пламенем, похожим на пламя газовых рожков. Блестящая риза его распространяет свое сияние вширь и вдаль по всему морю, покрывая его ослепительно-белым кружевом, покачивающимся жемчужинами, которые сами сверкают, как маленькое солнце. Радостные лучи целуют чело вод и, целуя, в восторге дроя^ат, как губы юноши, впервые касающиеся губ его первой возлюбленной. И невеста тоже охвачена трепетом. Ее грудь вздымается от наслаждения,- белая грудь, покрытая золотыми розами!
Святое море, святое небо! Вы так огромны, так величественны, что при вас каждая мысль становится гимном, молитвой. Каждый вздох словно наполнен вольным простором, в каждом удар© пульса слышится шум гигантских орлиных крыльев. Изумительно вырастает человек в этом безмерном величии…
– Скажи, ты будешь сейчас умываться? А то давай я выйду и умоюсь первый.
– Знаешь что? Ты слезай, и коли не свернешь себе шею, так подержи меня, пока я буду мыться. А потом я подержу тебя! А то просто не знаю, как справиться с этим делом.
Но мой приятель, взявшись за спинку койки, еще раз потянулся.
– Черт возьми, как качает,- проворчал он.- По-моему, это ты нарочно делаешь: качаешь пароход, чтоб я не мог слезть.
Вот оно что получается: и рад бы умыться, да как?
Хотя на умывальнике все было укреплено при помощи железных обручей, чуть не половина воды из кувшина выплеснулась. Я вылил оставшееся в таз и, держась либо опираясь одной рукой, другой умылся, как кошка. Белью досталось больше воды, чем телу: через минуту я был спереди весь мокрый, как из-под водосточной трубы. А потом – вытиранье, смена белья, обуванье, оде-ванье – сколько операций, столько этапов мучительного крестного пути; левый ботинок – первое падение, лбом об дверь – и никакого Симона рядом; первая штанина – вторичное падение, кровопролитное, и при этом – смех у противоположной стены! Ну постой!
Наконец я, одетый, взялся за дверную ручку, благополучно отворил тяжелую металлическую дверь, хотя мне удалось сделать это лишь наполовину, и, пробираясь от одной дверной ручки до другой, доковылял по коридору до винтовой лестницы.
– Доброе утро!
– Здравствуйте, барышня!
Вижу, как толстая горничная, только что вышедшая с «женской половины», поспешно хватается за поручни.
– Москиты не беспокоили?
– Откуда им быть?
– А у нас пропасть. Пароход пришел в полночь, и они, видно, с берега налетели. А у вас, на другой стороне, было спокойно. Это зависит, как судно встанет.