– Пан инженер… несчастье!
– Что? Что такое?
– Вашичек повесился!
– Не может быть – ведь я же с ним…
– Он уж, верно, часа два висит…
– Да где же?
– В кустах у линии!
– Вы смеетесь – там и дерева-то ни одного нет!
– И все же – вон, взгляните сами!
Они поспешили к названному месту. На линии никто не работал, над кустами двигались головы босяков; и в этих кустах – «в десяти саженях от линии», соответственно предписанию, висел бедняга Вашичек; он даже не висел – ростом он был выше этого искривленного деревца; он привязал свой фартук к верхушке и бросился в петлю, сделанную из кожаных завязок фартука, и так удавился. Он наполовину висел, наполовину стоял на коленях – лицо синее, глаза выкатившиеся.
Инженер подошел к нему.
– Да, здесь человеческая помощь уже не нужна – тело давно остыло! Оставьте его так, пока не прибудет комиссия, и отправляйтесь работать. Ночью придется кому-нибудь сторожить его; сами решайте, кому дежурить!
Недобрый, неладный был тот вечер в «Австралии». Чувства босяка, правда, ничего не значат, по…
«Ну подожди, сегодня ты умаслишь инженера»,- подумал к вечеру Комарек. И после работы отправился к инженеру.
Тот, угрюмый, сидел над чертежами. Угрюмо посмотрел он на Комарека, даже не ответил на приветствие. Со времени неудав-шегося опыта он Комарека и видеть не хотел.
. – Я буду дежурить ночью у Вашичека,- выдавил из себя Комарек.
Инженер – ни слова.
– Добровольно, пан инженер.
Инженер – ни слова.
Комарек начал переминаться с ноги на ногу.
– Замерзнете вы там в ваших тряпках – и мне жалко не будет,- заявил наконец инженер.
– Я у кого-нибудь одеяло возьму. Вот кабы хоть немного водки, только чтоб согреться…
– Напьетесь, и тогда уж наверняка замерзнете!
Комарек уничтожен.
– Нате, я вам все-таки дам несколько крейцеров на водку. Но берегитесь – вы кончите хуже, чем Вашичек. Неужели в вас не осталось ни крупинки достоинства? Неужели нет никаких средств исправить вас?!
Комарек задумчиво почесывает нос.
– Вы очень добрый и умный пан,- отвечает он наконец.- Только ведь что же – не получается…
Он завернулся в одеяло и сел в нескольких шагах от трупа. Выпил, разворчался. Слова инженера пришли ему на память.
– Тоже мне,-бурчит он себе под нос.-«Хуже, чем Вашичек». Какое кому дело! Сила у меня есть, я еще молодой… Вот как не станет силы – тогда правда… Но – красть не буду! А что? Ремесло! Знать бы хоть, какое ремесло… или вот научиться бы коням зубы подделывать, чтоб моложе казались… А, ладно – буду собирать тряпье и себя первого в корзину брошу, черт возьми! А чудно будет…
Он обернулся к мертвецу. Месяц ясно освещал посиневшее лицо и выкатившиеся глаза.
Комарек задрожал.
VII
Он сидел долго-долго, уставившись в землю.
«Вы кончите хуже!… Неужели нет никаких средств исправить вас?»
Никак не выходят из головы Комарека слова инженера.
И как-то странно ему…
Будто не инженер говорит ему горькие эти слова, нет, будто говорит он их сам, Комарек! Будто стоит он сам перед собой, положив самому себе руки на плечи, смотрит сам себе в глаза – смотрит холодно, нелицеприятно. Будто спрашивает сам себя – в последний раз в этой жизни: «Неужели нет никаких средств?»
Вдруг острая боль пронизывает его.
Почему бы не быть такому средству, почему бы ему не быть! Только б не надо было думать о себе, исправлять себя, работать для себя! Ведь кому он нужен – теперь-то… Однажды утром нашли его, грудного, в лодочке, вытащенной на берег около лужицкого перевоза; могут теперь и мертвым где-нибудь найти! Вот был бы у него человек, ради которого стоило бы… тогда… тогда бы… Да в конце-то концов, по чьей вине стал он босяком – по своей, что ли?!
Рука его потянулась к карману за бутылкой, пробка вылетела, но будто какая-то сверхчеловеческая сила задержала бутылку около самых губ.
«Нет, сегодня нет,- я и так уж часто прикладывался… И жарко мне, жарко!»
Голова его упала на руки.
Было когда-то такое теплое, такое прекрасное полуденное июльское солнце! Сидел он с ней, с русоволосой, румяной Анной, в поле, в тени снопов, и лицо его сияло. «Нет, не пойдешь ты ни за Бартоша, ни за лесника – об этом я уже позаботился! С той недели начнут здесь строить железную дорогу, я уже записался на работу. Там, где каждый день выбрасывают миллионы,- неужто там работящий и бережливый бедняк не сумеет отложить пару грошей? Я уже справлялся: любой поденщик, коли постарается, может заработать на собственный домик. Десятку в неделю – и через год у нас свой домнк с садом, и тогда поженимся».
Он ушел на дорогу и построил себе просторную лачугу рядом с остальными.
Прошло не много времени, всего несколько недель, и Анна осиротела. Пришлось ей выбираться из материнского жилья. Она поддалась на уговоры и после воскресной проповеди переселилась в босяцкую квартиру жениха. А все потому, что священник говорил проповедь на слова Книги Руфи: «Где ты умрешь, и я хочу умереть, и там хочу погребенной быть»… Так было сломлено сопротивление Анны.
Недели и месяцы работали они вместе, жили дружно, расчетливо. Вдруг… но зачем так подробно об этом вспоминать, ведь это история, каких сотни тысяч! Ведь и верности-то женской не бывает на свете. Вдруг он увидел раз, как старшой обнимает его Анну где-то в складе,- и через час Комарека уже не было в поселке.
Где блуждал он – до сего дня и сам пе знает. Бродил с места на место, тратил накопленные деньги, пил – и пил тем больше, чем больше первое впечатление теряло остроту возмущения, чем упорнее подавала голос мысль, что Анна, быть может, вовсе не так уж и виновата, как он думает. Что, может быть, он обидел и себя и ее, приняв развязную шутку за правду – или не наказав насилия.
Он воспрянул. Начал разыскивать Анну, писал домой – по Анна тоже исчезла, «из-за позора», и никто не знал, куда она скрылась.
Мутные волны босячества сомкнулись над Комареком навсегда…
Он вскочил с земли. Диким, подозрительным взглядом окинул соседние кусты, потом взор его вперился в лицо удавленника. Комарек не мог оторвать от него глаз, труп притягивал его все ближе и ближе.
– Да… ведь правда… – шептал он.- Ведь я могу убедиться, виновата ли она была! Никто еще не закрывал ему глаза, и если я спрошу, виновата ли Анна, и закрою ему левый глаз, и он больше не откроется…
И вот уже Комарек стоит перед трупом. Вылезшие из орбит глаза удавленника тускло мерцают в лунном свете, как вода, подернутая сальным налетом. Комарек поднял правую руку, уперся четырьмя пальцами в лоб несчастного Вашичека и большим пальцем опустил левое веко. Мертвец качнулся.
Мертвый, ты пред господом витаешь,
К нам любви и злобы не питаешь.
Все скажи пред божиим судом,
А потом спи крепким, вечным сном…
Комарек отнял руку, не отрывая взгляда расширенных глаз от трупа. Одеяло свалилось с плеч, открытые губы дрожали, обе руки он поднял вверх…
Мгновение глаз удавленника оставался закрытым, потом веко легонько вздрогнуло – показалась щелочка, и постепенно, медленно веко поднялось…
– Невинна! -завопил Комарек и пал на землю.
Он рыдал, как ребенок.
Долго лежал он так, пока вдруг теплая рука не коснулась его. Комарек вскочил – перед ним стоял инженер.
– Вы плачете, Комарек,- опять напились?
Комарек отрицательно замотал головой.
– Так что же тогда с вами?
– Она была невинна! – вырвалось у Комарека; он схватил руку инженера и начал ее целовать.
– Кто?
Голова босяка упала на грудь.
– Пойдемте ко мне, сюда мы пошлем кого-нибудь другого,- сказал инженер через некоторое время, прервав рыдания Комарека. И добавил мысленно: «А то завтра комиссия найдет тут двоих».