Говорит Юдифь. Слушай, я сейчас уезжаю… Нет, это необходимо, становится слишком трудно… Слишком трудно!.. Нет, Фриц не хочет, и он еще ничего не знает. Я просто уложила вещи… Не думаю… Не думаю, чтобы он стал особенно возражать. Для него это становится слишком трудно по внешним причинам. Нет, об этом мы не уславливались… Мы вообще никогда об этом не говорили, никогда!.. Нет, он не переменился, напротив… Слушай, я хотела бы, чтобы вы немного развлекали его, хотя бы в первое время… Да, особенно по воскресеньям, и уговорите его переехать… Квартира слишком велика для него. Я бы охотно забежала к тебе проститься, но ведь ваш швейцар, понимаешь?… Ну прощай, нет-нет, не приезжай на вокзал, ни под каким видом!.. Прощай, я напишу… Непременно. (Вешает трубку. Во время разговора она курила. Теперь она сжигает записную книжку, которую перелистывала, ища номера телефонов. Несколько раз прохаживается по комнате. Потом начинает говорить, репетируя маленькую речь перед мужем, и становится ясно, что муж всегда сидит на определенном кресле.) Так вот, Фриц, я уезжаю. Пожалуй, мне следовало давно уже это сделать, ты не сердись, что я не могла решиться, но… (Остановилась, задумалась. Начинает снова.) Фриц, не надо удерживать меня, мне нельзя оставаться… Ясно же, что я погублю тебя. Я знаю, ты не трус, полиции ты не боишься, но есть вещи пострашнее. Они не отправят тебя в концлагерь, но не сегодня-завтра закроют перед тобой двери клиники. Ты ничего не скажешь, но ты заболеешь. Не хочу я, чтобы ты тут сидел без дела, перелистывал журналы. Я уезжаю из чистого эгоизма, только и всего. Молчи… (Снова останавливается и снова начинает.) Не говори, что ты не изменился, — это неправда! На прошлой неделе ты вполне объективно заметил, что процент евреев среди ученых не так-то уж велик. Всегда начинается с объективности. И почему ты постоянно твердишь мне теперь, что никогда во мне не был так силен еврейский национализм. Конечно, я националистка. Это заразительно. Ах, Фриц, что с нами случилось! (Останавливается. Начинает снова.) Я не говорила тебе, что хочу уехать, давно уже хочу, потому что, как только взгляну на тебя, слова застревают в горле. В самом деле, нужно ли объясняться, Фриц? Ведь все уже решено. Какой бес вселился в них? Чего они, в сущности, хотят? Что я им сделала? Политикой я никогда не занималась. Разве я была за Тельмана? Я же из тех буржуазных дам, которые держат прислугу и так далее, и вдруг оказывается, что на это имеют право только блондинки. Я последнее время часто вспоминаю, как много лет назад ты сказал мне, что существуют очень ценные люди и менее ценные и что одним дают инсулин при диабете, а другим не дают. А я-то, дура, согласилась с этим. Теперь они сортируют людей по новому признаку, и теперь я в числе неполноценных. Поделом мне. (Останавливается. Начинает снова.) Да, я укладываю вещи. Не притворяйся, что ты этого не замечал. Фриц, все можно вынести, кроме одного: неужели в последний час мы не взглянем честно друг другу в глаза? Нельзя, чтобы они этого добились, Фриц. Они сами лгут и хотят всех принудить ко лжи. Десять лет назад, когда кто-то сказал мне, что я совсем не похожа на еврейку, ты тут же возразил: нет, похожа. Меня это порадовало. Все было ясно. Зачем же теперь нам ходить вокруг да около? Я уезжаю, потому что иначе тебя лишат должности. Потому что с тобой и сейчас уже не здороваются в клинике и потому что ты уже не спишь по ночам. Не говори, что я не должна уезжать. Я тороплюсь, потому что не хочу дождаться того дня, когда ты скажешь мне: уезжай. Эго только вопрос времени. Стойкость — это тоже вопрос времени. Она может выдержать определенный срок, точно так, как перчатки. Хорошие перчатки носятся долго, но не вечно. Не думай, что п сержусь. Нет, сержусь. Почему я должна со всем соглашаться? Что плохого в форме моего носа, в цвете моих волос? Меня вынуждают бежать из города, в котором я родилась, чтобы им остался лишний паек масла. Что вы за люди? Да-да, и ты. Вы изобрели квантовую теорию, остроумнейшие методы лечения, и вы позволяете этим дикарям командовать вами. Вам внушают, что вы завоюете мир, но вам не разрешают иметь жену по своему выбору. Искусственное дыхание и «Помни, солдат, о задаче своей: каждою пулей русского сбей». Вы чудовища или подлизы чудовищ! Да, неразумно, что я это говорю, но к чему разум в таком мире, как наш? Ты сидишь и смотришь, как твоя жена укладывает чемоданы, и молчишь. У стен есть уши, да? Так вы же молчите! Одни подслушивают, другие молчат. Фу, черт! Мне лучше бы помолчать. Если бы я тебя любила, я бы молчала. А я ведь и вправду тебя люблю. Подай мне белье — вон то. Видишь, какое нарядное. Оно мне понадобится. Мне тридцать шесть лет, это еще не старость, но долго заниматься экспериментами мне уже нельзя. В той стране, куда я попаду, это не должно повториться. Человек, за которого я выйду, должен иметь право держать меня при себе. И пожалуйста, не говори, что ты будешь высылать мне деньги, ты же знаешь, что тебе этого не разрешат. И не делай вид, что эго на какой-нибудь месяц. То, что здесь происходит, продлится не один месяц. Ты это знаешь, и я знаю. Так что не говори: всего-то на несколько недель, подавая мне шубу, — ведь шуба-то понадобится мне только зимой. И не будем называть это несчастьем. Будем называть это позором. Ах, Фриц! (Умолкает.)
Где-то хлопает дверь. Жена наспех приводит себя в порядок. Входит муж.
Муж. Ты что это? Порядок наводишь?
Жена. Нет.
Муж. Зачем ты укладываешь вещи?
Жена. Хочу уехать.
Муж. Что случилось?
Жена. Мы же как-то говорили, что мне следовало бы на время уехать. Здесь ведь теперь не слишком приятно.
Муж. Какие глупости!
Жена. Так что же, оставаться мне?
Муж. А ты куда, собственно, думаешь поехать?
Жена. В Амстердам. Только бы уехать.
Муж. Но ведь у тебя там никого нет.
Жена. Никого.
Муж. Почему же ты не хочешь остаться? Во всяком случае, из-за меня тебе незачем уезжать.
Жена. Незачем.
Муж. Ты знаешь, что я ничуть к тебе не переменился. Ты это знаешь, Юдифь?
Жена. Да.
Он обнимает ее. Они молча стоят среди чемоданов.
Муж. Никаких других причин для твоего отъезда нет?