— А если это ложь, а если это сказка,И если не лицо, а гипсовая маскаГлядит из-под земли на каждого из насКамнями жесткими своих бесслезных глаз?..
1974
* * *
Сколько листвы намело.Это легкие наших деревьев,Опустошенные, сплющенные пузыри кислорода,Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба,Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надеждыНа драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья.Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте,Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А детиСеверных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь.Листья, братья мои, дайте знак, что через полгодаВаша зеленая смена оденет нагие деревья.Листья, братья мои, внушите мне полную веруВ силы и зренье благое мое и мое осязанье,Листья, братья мои, укрепите меня в этой жизни,Листья, братья мои, на ветвях удержитесь до снега.
* * *
В последний месяц осени,На склонеСуровой жизни,Исполненный печали,Я вошелВ безлиственный и безымянный лес.Он был по край омытМолочно-белымСтеклом тумана.По седым ветвямСтекали слезы чистые,КакимиОдни деревья плачут наканунеВсеобесцвечивающей зимы.И тут случилось чудо:На закатеЗабрезжила из тучи синева,И яркий луч пробился, как в июне,Как птичьей песни легкое копье,Из дней грядущих в прошлое мое.И плакали деревья наканунеБлагих трудов и праздничных щедротСчастливых бурь, клубящихся в лазури,И повели синицы хоровод,Как будто руки по клавиатуреШли от земли до самых верхних нот.
1978
Феофан Грек
Когда я видел воплощенный гулИ меловые крылья оживали,Открылось мне: я жизнь перешагнул,А подвиг мой еще на перевале.
Мне должно завещание могил,Зияющих как ножевая рана,Свести к библейской резкости белилИ подмастерьем стать у Феофана.
Я по когтям узнал его: он лев,Он кость от кости собственной пустыни,И жажду я, и вижу сны, истлевНа раскаленных углях благостыни.
Я шесть веков дышу его огнемИ ревностью шести веков изранен.— Придешь ли, милосердный самарянин,Повить меня твоим прохладным льном?
1975–1976
Григорий Сковорода
Не искал ни жилища, ни пищи,В ссоре с кривдой и с миром не в мире,Самый косноязычный и нищийИзо всех государей Псалтыри.
Жил в сродстве горделивый смиренникС древней книгою книг, ибо этоПравдолюбия истинный ценникИ душа сотворенного света.
Есть в природе притин своеволью:Степь течет оксамитом под ноги,Присыпает сивашскою сольюЧерствый хлеб на чумацкой дороге,
Птицы молятся, верные вере,Тихо светят речистые речки,Домовитые малые звериПо-над норами встали, как свечки.
Но и сквозь обольщения мира,Из-за литер его Алфавита,[1]Брезжит небо синее сапфира,Крыльям разума настежь открыто.
1976
* * *
Мир ловил меня, но не поймал.
Автоэпитафия Гр. Сковороды
Где целовали степь курганыЛицом в траву, как горбуны,Где дробно били в барабаныИ пыль клубили табуны,
Где на рогах волы качалиСтепное солнце чумака,Где горькой патокой печалиЧадил костер из кизяка,
Где спали каменные бабыВ календаре былых временИ по ночам сходились жабыК ногам их плоским на поклон,
Там пробивался я к Азову:Подставил грудь под суховей,Босой пошел на юг по зовуСудьбы скитальческой своей,
Топтал чабрец родного краяИ ночевал — не помню, где,Я жил, невольно подражаяГригорию Сковороде,
Я грыз его благословенный,Священный, каменный сухарь,Но по лицу моей вселеннойОн до меня прошел, как царь;
Пред ним прельстительные сетиМеняли тщетно цвет на цвет.А я любил ячейки эти,Мне и теперь свободы нет.
Не надивуюсь я величьюСчастливых помыслов его.Но подари мне песню птичьюИ степь — не знаю для чего.
Не для того ли, чтоб оттудаВ свой час при свете поздних звезд,Благословив земное чудо,Вернуться на родной погост.
1976