Когда в старину люди пели песню,
то пели о чувствах в ней.
Теперь же, когда поют люди песню,
в ней только слова поют.
И Бо Цзюй-и простота эта, борьба с «пустыми знаками» тоже давалась нелегко. Мы читаем в старинных записках о его поэзии: «Стихи Бо Сян-шаня как будто ровны и легки. Но если мы посмотрим на сохранившиеся черновики, то увидим, что зачёркнуто и исправлено очень многое и есть такие стихотворения, в которых не осталось ни одного ранее написанного знака».
Искусство, отражая и объясняя жизнь, вовлекает весь мир в сферу своего внимания. Оно может и должно говорить и о самом страшном и самом горьком, существующем в миро, призывая людей к борьбе со злом и к утверждению добра. Но и показывая дурное, искусство должно радовать людей своею возможностью охватить все силою образов и глубиною мысли. Поэт и учёный XVIII века Юань Мэй сказал о поэзии Бо Цзюй-и, что в ней «смысл глубок, суждение же на поверхности, мысли горьки, слова же сладки». Это касается всей поэзии Бо Цзюй-и, и в частности мудрой и проникновенной лирики его. Что же до «Новых народных песен», «Циньских напевов» и таких написанных несколько позже стихов, как «Собираю траву дихуан» или «Я сшил себе тёплый халат», то они обновили и содержание и форму китайской поэзии, и роль их в ней была революционной.
Принято считать, что жизнь и творчество Бо Цзюй-и делится на два периода — до его ссылки в Цзянчжоу и после неё. Цзянчжоу — это нынешний Цзюцзян на Янцзы, небольшой город, насчитывающий тысяч семьдесят жителей, во времена же Бо Цзюй-и — глухая окраина, которая могла радовать его разве только удивительной своей природой, когда он поднимался из городка Сюньяна, где он жил, на гору Лушань.
Враги Бо Цзюй-и, обозлённые его стихами и выступлениями при дворе, добились того, что поэт в 815 году был сослан в Цзянчжоу, где он провёл больше трёх лет в должности сыма — одного из помощников начальника области, не слишком обременявшей его служебными обязанностями: «Теперь, когда я сослан в Сюньян, все мои заботы ограничиваются умыванием, причёсыванием, едой и сном...» Поэт с горечью писал о том, что на место это «выдвигают, не уверяясь в способностях, снимают не за неспособность, здесь талант и бесталанность едины». Пребывание в Цзянчжоу — время элегических настроений. Поэта преследует одиночество. Он тоскует по родным, «оставленным на разных дорогах», и встреча с младшим братом Син-цзянем, автором известной «Повести о красавице Ли», утешает его, но и вселяет боязнь неизбежной разлуки:
Син-цзянь, я сегодня
тебя вином угощаю.
Отставь свою чарку
и речи мои послушай.
О том не вздыхаю,
что край мой родной далёко,
О том не ропщу я,
что платят чиновнику мало.
Хочу одного лишь,
мой брат, чтобы мы с тобою
До старости самой
уже и не разлучались.
Ссылка принесла поэту и радость встречи с местами, где жил Тао Юань-мин, творчество которого можно назвать вдохновляющим началом всей танской поэзии. Раздумье над судьбой Тао Юань-мина должно было помочь поэту примириться с жизнью изгнанника. Там, где бывал Тао Юань-мин, Бо Цзюй-и оставил память и о себе. Так, на Лушане за стелой с надписью «Цветочная тропа» перед вами открывается неширокая дорога с соснами, высящимися по сторонам. Вы входите в круглую беседку, внутри которой внизу на камне высечены два больших знака «Хуа цзин» — «Цветочная тропа». Предание говорит, что начертал их сам Бо Цзюй-и во время прогулки. Дальше и левее четырёхугольной каменной беседкой увековечено место, на котором поэт в 817 году написал стихотворение «Персиковые цветы в храме Далинь». Мы могли бы здесь увидеть и стелу с этими стихами, но она похищена японскими захватчиками. А дальше раскинулся «Парк цветочной тропы». В нем большие пространства засажены персиковыми деревьями в память о стихотворении ссыльного поэта...
Среди многих произведений грустного цзянчжоуского периода выделяется поэма «Пипа». Вам и теперь покажут каменное строение на крутом берегу, над той частью реки Янцзы, которая называется Сюньцзяном. Вы увидите внутренность старинного храма, возможно, построенного ещё при Танах.
В нём темно и чуть дымно от курений. Он пуст. На каменном полу лежат три круглые циновки. Японские солдаты разграбили храм и похитили стелы и доску с надписью, принадлежащей Бо Цзюй-и. Внизу, на берегу, сгружаются с лодок тюки под древнее «а-ань» современных грузчиков. Здесь когда-то цзянчжоуский сыма Бо Цзюй-и встретил певицу, описанию судьбы которой посвящена поэма «Пипа». Через десять лет после «Вечной печали» снова поэма о женщине. Как занимала его, значит, эта тема. Но если в «Вечной печали» все возвышенно и нарядно — и образы, и сравнения, и земля, и потусторонний мир, то здесь даже в романтичности встречи и песен под осенней луной есть уже жизненная обыденность, так присущая поэзии зрелого Бо. Мягкий лирический тон поэмы не ставит её на особое место по сравнению с прошлыми обличительными стихами: она тоже говорит о социальной несправедливости, и кто знает, могло ли бы появиться это произведение, в котором место возмущения заняла грусть, если бы после «Вечной печали» не было «Народных песен»? Сочувственное изображение женщины вызвало и на этот раз гнев ревностных конфуцианцев. Известно ведь, что тайский поэт Ду Му публично порицал Бо Цзюй-и за его стихи о женщинах.
Бо Цзюй-и и в цзянчжоуском одиночестве не сдался и не покривил душой. Но он утих, он приостановил наступление на страшную и неумолимую силу, которая готова была раздавить его. Он не хотел, наконец, доставлять врагам эту радость. В 817 году он написал Юань Чжэню письмо — документ величия и скромности, свидетельство таланта искреннего и благородного. В нём — облик и душа поэта. Можно ли и теперь, через много веков, равнодушно читать заключительные строки его: «Здесь, в Сюньяне, в последний месяц ветер с реки невыносимо холодный. К вечеру года радостей мало, ночь бесконечна, и мне не спится. Я вытащил кисть, разостлал бумагу, в тиши сижу перед огнём светильника и о чём задумаюсь, то и пишу, вот почему в словах моих нет порядка. Не сочти же за труд разобраться во всей этой путанице, пусть заменит она тебе вечернюю беседу со мной. Вэй-чжи, Вэй-чжи, знаешь ли ты, что у меня на сердце!..»
Вся жизнь Бо Цзюй-и едва ли не день за днём может быть прослежена по его стихам. Тем более важны размышления его в этом письме над ролью поэзии и местом поэта в жизни, суд его над собой и своими предшественниками, свершаемым в зрелые годы. Поэт никак не изменил своих взглядов. Древняя «Книга песен» по-прежнему высоко оценивается им за то, что стихи в ней подчинены идее. Он так строг, что даже в поэзии учителя своего Тао Юань-мина не хочет разглядеть наполняющую её внутреннюю взрывную силу. Самого его всё ещё сжигает жар прямого протеста, и ему кажется односторонним «чрезмерное пристрастие к полям и садам» при всей почитаемой им «высокой древности», то есть благородной чистоте и старинной безыскусственности Тао Юань-мина. Подойдя к танской поэзии, он отдаёт должное таланту и необычности Ли Бо, но все-таки не видит в его творчестве упомянутых великих достижений «Книги песен». Их больше у Ду Фу, но и у того можно найти лишь тридцать — сорок стихотворений с такими строками, как: