О Хазилина, моих великих забот облегченье,
Ты лишь одна изо всех можешь унять мой огонь!
Взглядом спокойным одна мои отменяешь невзгоды,
Мрачные все из души разом прогнав облака.
Вновь на силы мои ополчился ласкательный недруг,
Шею покорную вновь давит привычным ярмом.
Вновь мой страждущий ум в различных колеблется бурях,
Хочет его с головой злая любовь захлестнуть.
Как ненадежный челнок, покрытый хрупкой обшивкой,
Гонит ветер и вверх круто возносит вода,
Волны швыряют его по воле бурных порывов,
И, набегая, грозит гибелью быстрый отлив,
И побледнелый сидит мореход перед ужасом смерти,
Еле безвольной рукой движа себе на беду, —
Так же ты сердце мое тревожишь сомненьем и страхом,
Мучишь любовным огнем слабую душу мою.
Лучше мне было бы жить незаметно в отеческих долах,
И виноградной лозой колья в саду оплетать,
Чем испытать на веку такую печаль и тревоги
20 И признавать над собой немилосердную власть!
Часто, когда ты была далеко, я жизнь ненавидел,
Дух хотел испустить, в горе хватался за меч,
Сердце желая пронзить уязвленное, чтобы скорее
Стала пределом моих бедствий жестокая смерть.
Часто, пылая душой, хотел я в текучие волны
Броситься или хотел шею петлею сдавить.
Множество раз я желал, чтоб унес меня вихорь, которым
Феб затмевает порой ярко сияющий день.
Ах, как часто, когда Юпитер молнией светлой
30 Мир потрясал, я молил: «Меть, благодатный, в меня!
Пусть отдохнет, наконец, моя грудь от тяжкой заботы,
Ночью и днем никогда не оставляющей ум!
Или меня помести под осью остылого неба,
Ты, о богиня, мне в грудь столько нанесшая ран,
Чтобы царящая там Медведица влагой холодной
В сердце моем уняла этот пылающий жар».
Только я вижу: ничуть не смягчаются песнею боги.
Что ж! я и сам отыщу смерть роковую себе.
Горы стоят, головой подпирая эфирное небо,
40 Крут от утесов и скал весь их зубчатый хребет.
Гиперборейских небес они достигают спиною,
Тянут отроги свои к дальним Рифейским горам.
Их, эти горы, меж двух племен поместила природа:
Здесь сарматы, а там земли паннонских владык.
Древним названьем Карпат зовут эти горы сарматы;
К ним-то нетвердой стопой, горестный, я устремлюсь,
С тем, чтобы сердце мое низринуть со скал поднебесных,
Сердце, очами любви горестно взятое в плен.
Муза моя напишет стихи на скорбной гробнице,
50 Косы свои растерзав, плача над горькой судьбой:
«Здесь, в камнях могилу нашел разбившийся Цельтис, —
Милая камнем была по отношенью к нему.
Фебовы песни ее не могли уступчивей сделать,
Так, чтобы наша любовь с нею взаимной была.
Жар этой первой любви, теперь воочию зримый,
Девушка злая, сама смерть открывает тебе!»
6. К Яну Терину о соляных копях Сарматии, которые сочинитель осматривал, опущенный на веревке[393]
Ян, сочиняя стихи под сводом холодной пещеры,
Я повторял: «Отчего ты мне не пишешь совсем?
Может быть, думаешь ты, что твой певец провалился
В бездну, в разверстую пасть мрачных сарматских глубин,
Где чернотою ходов изрыты многие скалы,
А добывают огнем в них белоснежную соль?
Хоть бы в немногих словах пожелал ты: «Будь же здоровым,
Цельтис, в подземном пути, и возвращайся скорей!»
Дал Юпитер мне сил живым возвратиться на воздух,
10 Но перед тем побывать в царстве Стигийского пса,[394]
Чтобы сказали, Алкид, что сошел я для той же работы,
И что такое, как ты, взял я оружье, Тесей.
Все это в жестких стихах тебе описать захотел я
С тем, чтобы наша любовь прочный имела залог.
Есть тут пещера с такой безмерно зияющей пастью,
Что никакие глаза дна не увидят у ней.
Факел, зажженный над ней, далеко освещает пространство,
Но постепенно и он изнемогает во тьме.
Около устья стоит высокое сооруженье,
20 Быстрые кони, как вихрь, вертят его колесо.
Крепкий дубовый вал, окруженный витками каната,
Загнутым тянет крюком кверху тяжелую кладь.
Прямо по воздуху он людей опускает в пещеру,
Им предлагая во тьме полный опасности путь.
Вот я к нему-то и был, трепеща всем телом, привязан,
Чтобы решиться войти в этот печальный чертог.
Вглубь него никогда не заглянет Феб светоносный,
Взятым у брата лучом вниз не проникнет сестра,[395]
Прочь Киллений[396] бежит с Юпитером многолюбовным,
30 Марс-насильник, тебе в недрах таких не зардеть,
Светлой Венеры огонь не заблещет в мире подземном,
Сам серпоносный старик[397] бледную спрячет звезду,
Путь по поверхности вод морякам не укажет Повозка,
Страж Медвежий — и тот царства могил не блюдет.
Только мелькают в слепой глубине помраченные звезды,
Звезды, которым родить день никогда не дано.
О, я помню, какой сердечный испытывал трепет,
Как я подвешенный был крепко обвязан ремнем,
Как все тело мое окутали адской одеждой,
40 И на лице у меня выцвел румянец живой.
Так я витал в глубине посредине жизни и смерти,
В страхе погибнуть, как тот, коему спутник — Дедал,
Имя оставив свое роковому этому краю,
Чтобы любезный мой Ян новую «Цельтику» пел.
Впрочем, едва лишь опять я вернулся целым на воздух,
Вновь захотелось душе в эти пещеры сойти.
Все, что я видел внизу, расскажу я со временем людям,
Черного Тартара все казни для всех опишу.
Ты между тем прогони со лба Катонову хмурость,
50 Дух избавляй от забот сном, от печали — вином!
Наши желания лгут, обстоятельства нам изменяют,
Наши заботы смешны смерти, а жизнь — пустота.
Чаще хвали для меня Хазилинино тело и члены,
А кроме этого, Ян, я не прошу ни о чем.
вернуться
393