И на самом деле, к какому жанру, например, можно отнести «Путешествие»? Перед нами лирический дневник. Это он, Михайла Муравьев, взволнованно прощается с золотыми снами детства и жадно воспринимает новые впечатления, радуется уважению, с которым встречают его отца, и огорчается болезнью сестры, восторгается историческими реликвиями Новгорода и славит город своей мечты — Петрополь-Петербург. Через восприятие этого юноши с чувствительной душой и «алчными глазами» читатель видит нарисованные предельно скупо, но очень точно картины русской природы: лишенные травы осенние поля, Ухру быструю, полные неводы и дым рыбацких изб на берегах Шексны, богатые железной рудой земли Устюжны, покрытую судами величественную Мету, сердитые волны Боровицких порогов, неистовые валы Ладоги, Волхов. «И се река славна его делами», — неожиданно врывается одическая строка, напоминающая разом о Петре I и о Ломоносове.
Страницами лирического дневника были и стихи, посвященные духовной биографии поэта, в частности его любви к отцу и сестре. «Почитать своего командира есть страх, есть рабство, по большей части принужденное исполнение обязанностей между людьми. Но почитать доброго, мудрого Новикова, Хераскова, чувствительного моего родителя, мою сестру есть свидетельство доброты моего сердца», — записывает Муравьев в дневнике [1]. Убежденный в том, что семейные и дружеские связи важнее служебных, он противопоставляет одической поэзии дружеские послания и семейную лирику.
Благоговейные отзывы о «нежнейшем из отцов», признания в любви, бесконечной благодарности, признания искренние и, по-видимому, заслуженные, создают первый в русской литературе образ безупречного отца, сумевшего стать для детей примером высокой нравственности, отца,
Муравьевский гимн отцу создан задолго до карамзинского гимна матери. Задолго до «Послания к женщинам» культ дружбы с женщиной развивался в письмах и стихах Муравьева. «Не можно... чтобы мужчина... столько мог быть счастлив сердцем, как женщина. Он столько отвлечен от себя своим правом, должностями» [2]. Каясь в «грубости чувствований», он просит сестру «влиять» в сердце его добродетели, укрепить союз, основанный на узах крови и взаимопонимания. «Ты любишь Виланда. Разве не веришь ты его любимым мыслям, что есть сродственные души, наслаждающиеся рассматриванием друг друга?.. Мое письмо почтешь ты, конечно, за письмо к сродственной душе».
Те же мысли, те же стилистические узоры переходят в стихи. Сестра — «лучший дар небес», самая близкая душа, совесть поэта. В минуты уныния он зовет ее, стараясь воскресить в памяти ее нежный, ускользающий образ. Она делит с ним радость и слезы. Ее влияние может сберечь чистоту его души и т. д. Ей он посвящает свои интимные записки и ряд стихотворений, в том числе перевод идиллии Леонара «Буря», сопровождающийся характерным «приписанием»:
Литературные истоки рассуждений о «сродственных душах» ясны из упоминаний о «Симпатиях» Виланда, но только искреннее чувство могло создать такой нежный, любящий и строгий в своей чистоте девичий облик [1].
Уходил ли от волнующей общество проблематики Муравьев, рассказывая о сердечности отношений в своей семье? Вспомним, сколько философских раздумий было посвящено в XVIII веке семье, как билась эстетическая мысль столетия за право воплощать на сцене «священные образы» отцов, матерей, как горячо утверждала семейные добродетели мещанская драма на Западе. Вспомним седьмую сатиру Кантемира, горький смех Новикова и Фонвизина, распущенность нравов двора и «блистательный» пример, который подавала императрица с ее неприязнью к сыну и откровенным распутством. На этом фоне прославление скромной дружной семьи было приобщением к большой теме и, поскольку речь идет о лирике, литературным новаторством.
1
О Федосье Никитичне Муравьевой (1760? — ?) мы знаем только по письмам брата, но поддерживать многолетнюю переписку о литературе, музыке, театре, долге, добродетели, неустанно следить за успехами брата мог лишь читающий, думающий и любящий человек. Эта провинциальная девушка переводит (один из ее переводов Муравьев отдает в печать), интересуется не только искусством, но и физикой. Ей скучно в обществе жеманных тверских чиновниц, она одинока, грустит, погружается в самоанализ, чтение, и брат старается умерить ее впечатлительность. Став в 80-е годы женою С. М. Лунина, ограниченного, грубого человека, она уходит в воспитание детей, вновь постоянно советуясь с братом. Оказала ли она влияние на сына, декабриста М. С. Лунина, как знать. Но семейные традиции дружбы между братом и сестрой были переданы детям. Свидетельством тому — самозабвенная помощь, оказанная М. С. Лунину его сестрой Е. С. Уваровой.