Прекрасному прошлому противостоит «угрюмая пустыня» настоящего, по которой влачится поэт, утерявший способность «всё чувствовать».
Если в «Сожалении младости» самоосуждение в какой-то степени затмевается изображением восторженного юноши, то «Отрывок к В. В. Ханыкову» — вопль сердца, как и называет его сам автор, исступленно бичующий себя за душевную опустошенность:
Скука, тоска, разочарование в литературе XIX века будут осознаны как результат конфликта личности с обществом. У Муравьева, одним из первых заговорившего о них, они еще не принимают широкого звучания, ибо он ищет причин «потери чувствительности» прежде всего в самом себе: «...когда вкрался в сердце мое сущий егоисм, который осушил слезы мои для всех страданий другого, нежели я?» — спрашивает он в дневнике [1]. «Я философствую и живу по-скотски», — читаем мы в другой тетради [2]. Самобичевание в письмах и стихах вызвало отклик Ханыкова, свидетельствующий о начале распространения в XVIII веке болезни, столь свойственной следующему поколению, поколению Евгения Онегина: «жить, скучать жизнью и на нее жаловаться есть участь всех разумных человеков, более всех человеками быть достойных» [3].
С неудовлетворенностью самим собою связана проходящая через все творчество Муравьева мысль об угасании поэтического дарования. В исполненном драматизма «Сонете к музам» 1775 года речь шла о невозможности сочетать служение музам с военной службой. С конца 70-х годов неудовлетворенность собственным творчеством объясняется субъективными причинами.
говорит поэт в одном стихотворении.
вторит в другом.
пишет в третьем. Оригинальной перефразировкой «Памятника» Горация завершается написанное уже в 90-е годы стихотворение «К Музе»:
Тема эта будет подхвачена и приобретет еще большую драматичность у Батюшкова. У Муравьева она ширится, растет, меняет облик поэта, налагает индивидуальный отпечаток на его творчество. Раздумья, поиски причины, самонаблюдения ставят в центр поэзии авторское «я», усиливают элементы психологизма.
Как ни отказывается поэт осуждать кого-либо и что-либо, как ни бичует он себя, но в стихах его проскальзывает неудовлетворенность действительностью. Она дает себя знать в признании, что «скука есть общая участь человеческого рода» [1], в отрицании «сиянья внешнего отличья и честей», желании оставить «свет и все его движенье» опостылевшим «легким разумам», отдаться мечте, таящей в себе
Естественное следствие нарастающего конфликта — бегство от города, «где честолюбье бдит», на лоно природы. Здесь «раб сердца своего» достигает полного счастья:
Любимой нет. Есть любование любовью, созерцанием движений собственного сердца, счастье слияния с природой. Отъединенность души достигает предела в первом варианте элегии «Ночь»:
Это уже новое. Предвестие созерцательного романтизма с его противопоставлением личности обществу, культом сердца, мечты и природы.
Стихотворение обрывается многоточием. Рифмы к последней строке нет. И это не ошибка, а введение нового жанра, развитого в XIX веке. Как записи Муравьева — не последовательно ведущиеся дневники, а фиксация мысли или душевного состояния, так в поэзии рождаются лирические фрагменты: «Без титла к счастию...», «Мои стихи, мой друг — осенние листы...», «Видали ль вы прелестную Аглаю...» и др. Первое действительно не завершено, в других иллюзия незаконченности создается сознательно, отсутствием рифм в последних строках.