Экспериментирует Муравьев в области ритма, рифмы, строфики. То он четко выдерживает общепринятую систему, то обращается к свободной рифмовке, охотно вводит тройную рифму, иногда включает нерифмованную строку или сочетает рифмы самым причудливым образом. Так, например, в «Послании о легком стихотворении», написанном свободным ямбом, где, как правило, Муравьев не употребляет более трех одинаковых рифм, двенадцать строк (начиная от «Пиитом трудно быть, полегче офицером») рифмуются по такой схеме: аБаББаББааБа, причем при всех переделках стихотворения Муравьев тщательно сохранял рифмовку данного куска. Шестистрочной строфой написана уже ода Павлу; разнообразна строфика «Новых лирических опытов». В поисках обогащения метрики поэт обращается к гекзаметру, порою так широко использует пиррихий, что размер теряет свой специфический характер («Желание зимы», «Неверность» и др.).
Муравьев — первый русский поэт, в сознании которого классическое «Cogito ergo sum» («Мыслю — следовательно, существую») сменяется новым тезисом, рожденным «Исповедью» Руссо: «Чувствую — следовательно, живу». Чувствительность — высший дар небес, в ней радость, счастье, жизнь человека.
восклицает поэт в «Сожалении младости».
возносит он мольбы к небу. Потеря чувствительности — следствие пороков и наказание за них, ибо бесчувственность — нравственная смерть.
В отличие от всех русских писателей XVIII века, Муравьев не сравнивает искусство с природой и не противопоставляет их, а ставит выше обоих человеческое чувство. Нравственная красота выше физической, человеческое чувство прекраснее и природы, и самых совершенных произведений искусства.
Задача художника — приблизиться к этому вечному источнику красоты, воспроизведение которого является верным путем к сердцу человека, воспитанию в нем тонкого вкуса и высоких моральных качеств.
Язык классицизма — язык логических понятий — оттесняется в поэзии Муравьева языком чувства. Иногда это эмоциональные оценки: «кроткий нрав и милый», «тихий нрав», «гордый взор», «ребенок злой, прелестный как любовь». Повторяясь, устойчивые эпитеты теряют свое первоначальное значение: «тихий дар», «и в тихом трепете обнявшися», «златые сновиденья», «златые дни», «сладкий сон», «сладкий голос», «сладостно цепенеет», «в порывах сладости душа изнемогает», «нежность сердца», «нежные смущенья льются в кровь». Желание проникнуть в «излучины сердец», выразить оттенки настроений рождает многозначные и в то же время почти призрачные, близкие к романтической поэзии образы: «И гибнешь в красоте», «Сердце тонко спит под дымкою прозрачной», «Мечтами красоты, рассеянными в мире» и т. д. Все это призвано найти отклик в душе читателя, столь же тонко чувствующего, как и сам поэт.
Погружаясь в мир души, Муравьев не теряет интереса к науке, природе, искусству. Его Муза — «мыслящая Муза». Бесчувственности сопутствует «мгла понятий», способности чувствовать — высоко развитая интеллектуальность. Лирический герой Муравьева — «праздный мудрец», «ленивец», наслаждающийся радостью познания и творчества. Он размышляет о «горящих солнцах» и учится читать книгу природы «в писаниях Бюффона и Линнея», его волнуют географические открытия и строение глазной сетчатки, игра Дмитревского и драматичная музыка Траэтты, безупречный рисунок Лосенко и богатство оттенков Левицкого, он вздыхает над «Новой Элоизой», состраждет Юнгу, учится иронии у Вольтера. Часто все это представлено в виде непосредственных впечатлений, отраженных в стихотворном дневнике или письмах («Сожаление младости», «Искусства красотой...», «Я был на зрелище...» и др.). Иногда то или иное явление вызывает аналогию, которая влечет поток сопоставлений. Поэзия чувства сливается с поэзией мысли.
Однако чувство в трактовке Муравьева не тот Архимедов рычаг, с помощью которого Руссо опрокидывал феодально-крепостническую этику. Ограничив искусство сферой прекрасного, стремясь «добрым гласом» воспеть «душевны красоты», Муравьёв ограничивал и сферу чувства. Ему чужды не только ненависть и презрение, но и «красивые» страсти «воинственных сердец». В самой «Илиаде» его привлекают лирические сцены, а не «неистовство сражений». Если в юности он писал сатирические басни и трагедии, то в 1779 году он не хочет ни «срывать маски», как Фонвизин, ни обращаться к страстям Дидоны. Изображение робкого зарождающегося чувства, интимный мир души, полутона, оттенки переживаний, «прелестные ситуации» первой любви — таков круг тем и чувств, волнующих его в драматургии. За эти пределы не выходят «сказочки» Муравьева с их пастушками и пастухами, лишенными каких бы то ни было примет времени и национальности. «Молодому питомцу муз лучше изображать в стихах первые впечатления любви, дружбы, нежных красот природы, нежели разрушение мира, всеобщий пожар натуры и прочее в сем роде», — подтвердит через восемнадцать лет программу Муравьева Карамзин [1], требуя при этом от поэтов «личности», «особенных» слов и выражений. А между тем узкий круг «красивых» переживаний неизбежно вел к однообразию тем и трафаретности образов. И потому у Муравьева из одного стихотворения в другое, а иногда из писем в стихи, кочуют сходные поэтические формулы: «резвость, стыдливость, воздыханья», «сладостные забавы», «сладкие слезы», «слезы сердца», «милое мечтанье», «резвые грации», «туман», «мгла». Вся эта «поэтика сладостного»[2], по определению Г. А. Гуковского особенно концентрированная в поэзии Муравьева, встречается и у других поэтов 70-х годов, а позднее у Карамзина, Батюшкова, Жуковского.
2
Г. А. Гуковский, Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века, Л., 1938, с. 280 и др.