Если вспомнить, что «Послание» написано в том же году, что и «Несколько вопросов» Фонвизина, напечатанных в «Собеседнике любителей русского слова», то нетрудно заметить сходство в характеристике «большого света» у Муравьева и в 14-м вопросе Фонвизина, возбудившем особое негодование Екатерины: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?» Именно «шпынство и балагурство Муравьев считает характерным признаком русского придворного общества. Но для Муравьева все это важно настолько, насколько касается непосредственно литературы. Он признает значение «легкого стихотворения» для развития литературного языка, стихотворной формы, но выступает против измельчания поэзии, против рифмованного балагурства. Прекрасны «безделицы» Вольтера, отца «легкого стихотворения». Но право на всеобщее признание и бессмертие он заслужил умением явить «истину во одеяньи разном». Вдохновенный поэт в поэмах и трагедиях, величественный философ, сатирик, автор изысканных посланий и шуточных «сказочек» велик многообразием своего гения. Многообразной, глубокой, совершенной по форме и должна быть истинная поэзия:
Композиция, ироническая интонация, манера дружеской беседы, язык «Послания» показывают, что Муравьев постиг сущность одного из жанров «легкой поэзии». В собственных «легких стихотворениях» Муравьев отступает от своих учителей, избегая присущей им гривуазности, фривольности. Целиком сохраняет он систему намеков, недосказанности. Переводя «Pieces fugitives» буквально — «убегающие стихи», сравнивая их с бабочкой, перелетающей с цветка на цветок («Общественные стихи»), он создает полный недомолвок, быстрых и неожиданных переходов, тонких и неопределенных штрихов узор, логически почти неуловимый.
«Осязаю тень»...И в «легкой поэзии» Муравьев усваивал прежде всего то, что соответствовало предромантическим настроениям. И переводит он в это время Леонара, которого считают одним из провозвестников предромантизма во французской поэзии.
Увлечение сентиментализмом и «легкой поэзией» оказало общее благотворное влияние на стих и язык произведений Муравьева, помогло избавиться от риторичности, длиннот; не к месту были и церковнославянизмы, сокращаются усеченные формы прилагательных и причастий. Муравьев тяготеет к разговорному языку, конечно благопристойному языку дворянской гостиной. Лишь изредка мелькает просторечие: «И дюжи и хлипки мне всё заодно», «шалбер», «ободворок» и даже — «Клянешься ль их красой пред умницей и дурой».
«После моего незнатного явления в литературе российской счастливейшие разумы выросли в исполинов. Бессмертный творец «Фелицы» не сиял еще в полудни славы своей. Рассказчик «Бедной Лизы» и «Натальи, дочери боярской» не видал еще Боннэта и Виланда, Дмитриев не написал «Сизого голубка» своего. Но Богданович писал тогда плавание Венеры, добрый Княжнин ескисировал трагедии Метастазия... Гордый Петров приневоливал Вергилиеву музу пить невскую воду, Фонвизин унижал свое колкое остроумие «Посланием к Ямщикову», Капнист ссорился с рифмокропателями, Хемницер... сплетал простосердечные басни. Львов писал своего «Сильфа». Ханыков переводил арии или играл <над> «Папской туфлей». Новиков наполнял «Утренний свет» мечтаниями новых и древних нравоучителей. Майков писал травести. Вот эпоха моей недолговечной Музы. От 1772 по 1784» [1].
Этими строками Муравьев определил хронологические рамки основного периода своего поэтического творчества. Во второй половине 80-х и в 90-е годы он обратился к прозе и действительно писал не много стихотворений, но зато среди них были «Богине Невы», «К Музе» и т. д. Печатаясь в изданиях Карамзина в то время, когда сентиментализм, к которому он пришел уже в 70-е годы, становится общепризнанным направлением, Муравьев по-прежнему ищет новых путей. Предваряя поэтов следующего поколения, он создает первые русские баллады.