После триумфальной выставки Юрия Роста мы с Кристиной открыли не столь значительную экспозицию, но зритель все равно шел. Кроме этого я снова подрабатывала фотографом у фонтана, что стало нам неплохим подспорьем.
Шумиха вокруг меня и Алекса улеглась не сразу. После первого приговора все газеты пестрели заголовками о суде. Сначала появились желчные комментарии звезд разной величины, старавшихся продлить свой миг популярности на громком скандале, но уже через пару дней СМИ стали представлять Серебрянского героем. Не последнюю роль в этом сыграл Юрий Рост.
Юрий Михайлович всегда хорошо относился к Алексу и был крайне возмущен, что его имя смешали с грязью. Раз и навсегда он решил положить конец пересудам. Много лет работая журналистом в «Новой Газете», он добился от редактора первой полосы, чтобы написать изобличительную статью о нашем правосудии. Ему дали добро, ведь подобная тематика шикарно вписывалась в оппозиционную направленность газеты. Рост рассказал обо всем, что случилось на самом деле (конечно, без упоминания об Абрамове) и подкрепил текст моими воспоминаниями о страшной ночи.
Когда вышла статья, Алекс разозлился. Ему совсем не понравилось, что я позволила Росту вынести на всеобщее обозрение нашу трагедию, но я не чувствовала вины, ведь так смогла пусть и частично восстановить доброе имя любимого.
Спустя еще пару месяцев у прессы появились новые более интересные и острые, как красный перчик, темы для пересудов. Как всегда, скандалы, интриги, расследования… Но главное, что нас, наконец, оставили в покое.
Переезжая с Алексом в новую квартиру, я не забыла взять с собой коробку, где хранила тайну моего уродства. На протяжение всего времени я не забывала фотографировать свое тело, фиксируя малейшие изменения, сравнивая светлеющие рубцы с ярко-розовыми шрамами, какие были в самом начале. Такую меня видел только кенон. За полгода я так и не решилась обнажиться перед Александром.
Первые недели, как он вернулся из тюрьмы, я избегала близости. Сначала Алекс не настаивал, но со временем его действия становились более требовательными. Каждую ночь он притягивал меня к себе и обнимал, как податливого котенка. Крепко прижимая мое беспомощное тельце, Серебрянский шептал слова любви, говорил, как сильно скучает и ненавидит мой не снимаемый панцырь-водолазку. Тело отзывалось тягучим, невыносимым до болезненного ощущения желанием, но страх быть увиденной побеждал. Как-то раз, услышав мой очередной отказ, Серебрянский, не спрашивая, стянул мои трусики и пальцами убедился, что я готова.
— Зачем мне врешь? Ты хочешь не меньше меня. Ты вся мокрая, — прорычал он с такой злостью, что сердце в ужасе пропустило удар.
— Милый, прошу… Я… я не могу, — слабо пропищала я, но он не хотел слушать.
— Пять месяцев, Яна. Ждал тебя пять месяцев, — он крепко держал меня одной рукой, плотно прижимая спиной к своей груди, пока другой ловко приспустил пижамные штаны.
— Ты это сделаешь?..
Вопрос остался без ответа. Алекс перевернул меня на живот, а сам, навалившись сверху, грубо вошел. В этот момент из его груди вырвался стон, больше напоминавший рев раненного зверя. Он не контролировал себя, как утопающий, отчаянно барахтающийся в морской пучине, утягивающий с собой на дно человека, что пытался его спасти. А я, сжимая руками подушку, до скрежета зубов стараясь не проронить ни звука, униженная, обесчещенная и разозленная вдруг поняла, что получаю удовольствие. Это было ненормально, но я наплевала на все и отдалась сжигающей меня страсти, чувствуя, наконец, такую необходимую разрядку. Не думая о соседях за практически картонными стенами, окончательно забывшись, я стала чуть ли не кричать от того непонятного смешения физических ощущений и совершенно противоречивых эмоций.
— Боже!.. Прости! Прости, Яна! — только когда кончил, Алекс понял, что сделал. Все еще лежа на мне, он молил о прощении, но оно ему не требовалось.
— Завтра сделаешь также, — тихо произнесла я.
— Что…
— Не спрашивай ни сейчас, ни завтра. Просто сделай это.
И он сделал. На следующую ночь, через ночь и две, и три… В наших отношениях больше не осталось места нежности. Только голый секс, похоть и принуждение. Алекс словно утверждал права на меня, грубо имея, а я, разыгрывая слабое сопротивление, жаждала сдаться, чтобы чувствовать его власть надо мной. Наши игры становились грубее, он мог причинить боль, скрутить так, что я не могла вздохнуть. Было единственное правило — темнота и моя водолазка.