— Да отпусти ты уже! Отпусти, ты, сволочь! Сраный поганый ублюдок! Урод паршивый! Отпусти! Или я, клянусь тебе…
— В чем-чем ты мне там собрался поклясться, золотце? — с ощущением упоительной властной сладости — мальчик был, безусловно, дерзким, неприрученным, вертлявым, даже близко не натасканным ни на какого рода промывающие мозги общественные приличия, но, вопреки всем своим потугам, справиться с ним мог и не мечтать — и сумасшедшего тактильного голода, охватившего все тело разом, с пугающей, должно быть, улыбкой поинтересовался Микель. — В том страшном, кошмарнейшем просто — видишь, я уже весь трепещу? — обещании, что отдавишь босыми пятками мне все ноги? Но они, к сожалению, обуты, миледи, а кожа на ботинки нынче идет, знаете ли, хорошая, годная, прочная… Слыхали когда-нибудь о бедных северных оленях, чьи шкурки столь печально уходят в зловредный промышленный расход? И потом, уж простите за честность, вами с вашей… комплекцией я мог бы жонглировать на весу одной рукой, куда уж говорить о том, чтобы причинить мне дискомфорт этими очаровательными кроличьими прыжками… лапками… И как вас только выпускают на улицу, чудесная моя королева? Право, по моему скромному разумению, вам жизненно необходим надлежащий эскорт, дабы не оказаться сброшенными в пучины только и думающего, как бы заполучить вас, злокозненного старика-океана. Ну, будет вам! Что же вы все так бьетесь да бьетесь, словно я вас есть собрался? Не собрался, поверьте. По крайней мере, вовсе не в том смысле, в котором вам может показаться. Я всего лишь…
Безнаказанный и лётный триумф Рейнхарта, расплывающийся от хмельной головы к охмелевающему телу, с какого-то немыслимого черта осмелился прервать напрочь позабытый бесовской Отелло, не вовремя пробудившийся от этого своего летаргического сна. Нарывающийся приподнятый голос, нарывающийся буравящий взгляд, нарывающееся отвращение к представленной ситуации, наконец-то во всей оголенной полноте прояснившейся для помрачневших недоростковых мозгов — Микель, к собственному нежеланию, видел и чуял их спиной, эти его глаза, эти стиснутые ужимки, пульсирующие посиневшие жилы, решительную потребность в немедленной кровопролитной драке глупого потешного щенка, додумавшегося бросить вызов не кому-нибудь, а опытному матерому волку, привыкшему раскусывать такую вот обнаглевшую мелюзгу с одного надрыва пропахших мясом да кишками зубов.
— Отпусти Дездемону, — не криком, а пока еще тихим, но советующим благоразумно подчиниться шепотом рыкнул экзотический белокожий мавр. — Отпусти ее немедленно, слышишь? Руки от нее свои грязные убери! Сейчас же!
Микель, удрученно принявший к сведению тот неприятный факт, что именно этот вот наотрез не принимаемый всерьез индивидуум, страдающий альбиносной витилиговой горячкой, не даст сотворить ему грандиознейшего похищения во имя любви да мира во всем мире, печально вздохнул. Окинул брезгливым взглядом изрядно оживившуюся толпу, незаметно, но внушительно прибавившую в выползших прямиком из-под земли переговаривающихся зрителях. Приметил, что от вмешательства надрывающегося щупленького мавра и гитлероватый усатый директор, и заставляющий невольно передергиваться плоскорожий китаец в белой французской шапочке как-то так сразу приостановили нехитрые поползновения к главенствующей сцене, позамирав возле изголовья задумчиво поскрипывающей лесенки — видно, слишком уж сильно не хотели брать на любимых себя клеймо внештатного позора и понадеялись, что доблестносердный ученичок, дослужившийся до врученной в спичечные лапы царской роли, как-нибудь вывернется да ситуацию ненароком исправит, за что, разумеется — где-нибудь за кулисами и чужими нахохленными спинами, — окажется похвально вознагражден.
Порядком рехнувшегося — всем так почему-то всегда ошибочно представлялось, а могли бы, между прочим, разнообразия ради и уточнить — Микеля, конечно, никто так просто отпускать уже не собирался: в тюрьму, стало быть, не заберут, но вот позвать на разъяснительные беседы и замучить долгой нудной проповедью на тему «если нечем заняться — найдите себе работу и прекратите вдыхать и пить то, что вы там вдыхаете и пьете» — еще как позовут. Не в первый, ежели вдруг, раз: как только закончится крушащееся сквозь пальцы представление — так и заберут позовут, если, впрочем, он сам не окажется настолько ответственным, зрелым и раскаявшимся в страшной содеянной погрешности и не уберется к тому времени куда-нибудь подальше, оставив в покое и печальную красотку-Дездемону, и прочих — скачущих да зачем-то все дрыгающихся туда и сюда — беззащитных детишек.
— А вы, однако, удивительно заторможенный тип, забавный седенький… юноша, — вроде бы с обворожительно приветливой, но сугубо притворной улыбкой выдохнул Рейнхарт, рассматривая снисходительно-презрительными глазами посеребренного ранним временем напыжившегося мавра. — И удивительно бледный да какой-то весь… европеизированный для вашей коренной… национальности, мой дорогой… недруг, назовем вас, допустим, так. О чем, позвольте, вы там должны были спросить, но отчего-то не спросили? Молилась ли наша проказница-Дездемона на грядущий сон? А, позвольте узнать, зачем ей кому-нибудь молиться, если уснуть вы ей не планируете позволять все равно? Уж мне-то хорошо об этом известно, так что, убедительно вас прошу, оставим все эти лицемерные притворства в стороне.
Седовласый на время притих — одну, пять, десять секунд, то ли пытаясь в который раз осмыслить, что этот непредсказуемый, но скользкий и буйнопомешанный человек имел в виду, то ли все прекрасно понимая, а тратя уходящие стрелки исключительно на то, чтобы собраться с собственным весомым ответом. Правда, так и не осмыслив и ни с чем особенным, видимо, не собравшись, в итоге просто тряхнул пустоватой головой, прогоняя все лишнее, что осмелилось потревожить закромки святейше-пустого тинэйджерского рассудка, прочь.
Настороженно и чутко, ступая резковато, но твердо, подобрался на несколько — страх отважным рыцарям неведом, когда дело касается похищенных презренными ящерами розовых принцесс, или как там говорят? — шагов ближе и, снимая с пояса бутафорскую саблю, вдруг сделал той витиеватый, не сразу замеченный Рейнхартом выпад, неким неуловимым, но, черт бы его побрал, талантливым движением приставляя ни разу не острое острие к горлу пришлого мужчины, в лихорадке ударившего в кровь адреналина прищурившего мгновенно почерневшие глаза.
— Я же сказал тебе отпустить его, чертов выродок! Разожми свои поганые лапы и отпусти то, что трогать тебе никто не позволял! Быстро! В третий раз я повторять не буду.
Микелю мимолетом подумалось, что все здешние учителишки, продолжающие и продолжающие толпиться внизу запутавшимся в переплетенных копытах бараньим табунцом, представляли из себя явление редкостно непроходимого идиотизма, если так и продолжали верить, будто звездный ученичок действительно что-то там старался играть да имитировать ради сохранения знойной директорской чести или никем пока не обещанных школьных привилегий. Заботился он только об интересах собственных, и милое «она», нисколько не стесняясь и не таясь, плавно и незаметно перетекло в такое же милое, но уже чуть более искреннее «он», вместе со свирепым рыком выпотрошенное из незапятнанных младенческих уст, и теперь, перешитое и переповторенное сонмом ленивых голосов, среди которых нашлись даже те, кто не успел догадаться о половой принадлежности дивной светозарной девы самостоятельно, ползало по хихикающей под дождем публике.
— Да вы, я погляжу, настроены серьезно, бойкий молодой человек, — одобрительно, хоть настойчивый малец ему и до тошноты не нравился, хмыкнул Микель. Поудобнее перехватил вяло барахтающуюся малышку-Дездемону — резким болезненным ударом зажал той локтем горло, а другой рукой стиснул вновь перехваченные запястья, лишая потенциальной потуги все немножечко подпортить и попытаться непредвиденным образом сбежать. — Но объясните-ка мне — да и самому себе, к слову, тоже, — к чему бы все это нужно? К чему нам с вами дуэль, если наша прелестная баловница робеет в моих объятиях так тихо, будто есть самая кроткая на свете мышка, и совсем не жаждет никуда из них уходить?