И еще раз несильно ударив нагайкой, он погнал отца перед собой.
Бежать было некуда, и спастись было невозможно. Скользя по глинистой грязи и оступаясь, отец бежал перед конем. В конце улицы завернули влево, в подворотню. За ней открылся проходной двор, и дальше — тупиковый.
В тупиковом дворе горел высокий, яркий костер. Десяток солдат в разномастной одежде — красных галифе, зеленых и синих френчах, тулупах и дорогих дамских манто, смушковых шапках с красными лентами и без лент — сгрудился у костра. Здесь же стоял пулемет на станине. Чуть поодаль кружком сидели на грязном снегу около двадцати евреев. Некоторых из них отец знал: то были уважаемые в городе люди, состоятельные и знатные. Отец кивнул старому бородатому еврею — директору еврейской гимназии. Второй, владелец краскотерной фабрики не ответил на поклон: глаза его были закрыты, лицо залито одним сплошным синяком.
Около пленных топтался, куря папиросу, часовой,
— Кончаем, что ли? — окликнул приятелей всадник, пригнавший моего отца. — Скоро светает… А ну, вставай! — гаркнул он, наезжая на сидящих в грязи евреев.
Те медленно поднялись, гуртясь.
— Одежу-то сымите! — лениво, без нажима приказал часовой, сбивая пленных поплотнее стволом винтовки с примкнутым штыком. — И обувку тоже. И к стеночке становитесь рядком… Ну, ты, Абрашка! — грозно крикнул он на средних лет еврея, замешкавшегося с раздеваньем.
Пригнавший отца всадник, все так же не слезая с седла, содрал с него пальто. Отец скинул туфли с галошами и, увязая по щиколотку в жидкой грязи, пропитанной конской мочой, подошел к стене.
— За что? — еле шевеля губами, сказал отец. А потом крикнул: — За что?
Один из солдат уже ложился, подстелив кожух, за пулемет.
Повернувшись лицом к кирпичной стене забора, несколько евреев молились, раскачиваясь. Один сполз в грязь, и его не подымали.
И вдруг во двор въехал, влетел на коне коренастый всадник с длинными темными волосами. По быстроте и угодливости, с какой солдаты оборотились к нему, можно было заключить, что приехавший — их начальник.
Отец мой отпрыгнул от стены, подбежал к всаднику.
— За что, господин начальник? — спросил отец, вцепившись в конский повод. — За что они нас хотят расстрелять?
— Действительно, за что? А? — шутя, подыгрывая голосом, спросил всадник у солдат.
— Так они ведь жиды, батько! — объяснил тот, что лежал за пулеметом. — Кончаем мы их!
— Отпустите нас, господин… батько, — сказал отец, не отпуская повода. — В чем мы виноваты? Только в том, что мы — евреи?
— Отпустить их, что ли? — словно бы за советом обратился батько к своим людям. Те молчали, не смея говорить.
— Идите, пожалуй, по домам! — сказал батько, заворачивая коня. — Ну, быстро! Побежали!
Отлепившись от стены, евреи побежали прочь. Одежда их черным комом громоздилась посреди двора.
Побежал и отец, отпустив, наконец, повод.
— Эй, еврей! — закричал вслед ему батько. — Стой!
Отец остановился, оледенев. Что мог означать этот окрик?!
— Галоши надень, еврей, а то простудишься! — довольный, засмеялся батько.
Отец добежал до подворотни и исчез в темноте улицы.
Человек, спасший его от казни и смерти, был, Нестор Махно.
Отцовское спасение от смерти было, несомненно, случайностью и фактором временным. Бессмысленная, дурацкая гибель висела над нами, как камень. И отец ломал голову, выискивая щелку спасения.
— Нам бы добраться до Кисловодска, — говорил папа мечтательно. — Оттуда до Баку рукой подать.
— Нас всех убьют в дороге, — говорила мама. — Придумай что-нибудь!
И папа придумал.
— Мы найдем русского генерала, — сказал папа. — Или, на худой конец, полковника…
Генерала не нашли — пришлось удовлетвориться полковником. Поскольку путь на Кисловодск пролетал по областям, контролируемым белыми войсками, то и полковник, естественно, был белым полковником. Папа разъяснил ему его задачу: он, полковник, будет выдавать себя за нашего дедушку или папу — как ему больше нравится — и стоять в дверях купе в полковничьем мундире, когда погромщики появятся в вагоне. Полковник согласился, и папа вручил ему денежный аванс за предстоящий труд.
Через несколько дней мы пустились в дорогу. Полковник приехал за нами в экипаже. Грудь полковничьего мундира украшали многочисленные ордена, усы его с подусниками были приведены в идеальный порядок. То был интеллигентный человек, с чувством собственного достоинства. Ему, видно, было несколько неловко, что он — в его годы и в его положении — зарабатывает деньги столь необычным образом. Поэтому он предпочел — быть может, скрывая смущение — смотреть на нас как на багаж. Когда в вагон, гремя сапогами, ввалились очередные «проверщики», полковник приоткрывал дверь купе, становился на пороге и, покуривая, пускал колечки дыма.