И сразу прямо праздник: на самом верху кучи лежало письмо от Романовского — он своих отвез, возвращается назад. Вот и славно! Пора запускать проект «Сифилис». А то уже и вдова Бестужева из Киева вернулась, писала, что результат есть, но пока говорить рано — прошел только первый этап, нужны очередные процедуры. Но новых проявлений болезни нет и это радует. Впрочем, времени прошло мало. Посетить бы с визитом, да цейтнот. Написал записочку с пожеланиями всякого разного хорошего. Плюс много обещаний явиться. От обещал — никто не обнищал, правильно?
Главный вопрос был — где открывать больницу? Как ни странно, не от меня зависит. Согласится Дмитрий Леонидович на переезд — тогда в Москве. Нет — в Питере. Если он от Склифосовского уйдет, тот будет ругаться, и очень сильно. Но я переживу. Кстати, скоро ехать на второй этап операции Манассеину. Пока у него там всё тьфу-тьфу-тьфу, от дырки на брюшной стенке страдает, но умеренно. И аппетит появился. У меня веры в чудо нет, я таких пациентов видел много, полное выздоровление — не самый частый исход. Но пара лишних лет жизни, а то и больше — случается. Хотя нет сейчас ни химии, ни лучевой терапии. Что загадывать? Доживем — увидим.
И второе письмо — тоже в плюс пошло. Наконец-то нормальное коммерческое предложение по стрептоциду и зеленке. От бельгийцев. И единоразовый платеж неплохой, и роялти тоже относительно честные. Поставил пометку для секретаря, чтобы пригласил на переговоры.
Ого, нежданчик! Этот почерк я знаю. Один из двух самых знаменитых врачебных почерков в этой стране. И если Миша Булгаков еще, наверное, писать не умеет, то Антон Павлович Чехов — вполне. От классиков литературы посланий я еще не получал. Да и очно ни с кем не знаком.
Слегка трясущимися руками я вскрыл конверт и достал письмо. «Уважаемый Евгений Александрович», ну и дальше извинения за беспокойство, сдача источника (Николай Васильевич Склифосовский был столь любезен), просьба о приеме для обсуждения возможности лечения стрептоцидом.
Ох, дорогой мой Антон Павлович! Да я бы с радостью, причем совершенно даром, но… Ни стрептоцид, ни грядущий пенициллин проблему туберкулеза не решат никак. Микобактерия хитра и осторожна, чуть что — инкапсулируется, и ее даже кислота не берет в таком состоянии. А на антибиотики она и вовсе реагирует не очень. Нет у меня ни рифампицина, ни даже стрептомицина в планах. Не знаю я, как их делают и из чего. Может, после нас кто поумнее найдется.
Но встретиться надо. И я отложил письмо в сторону, намереваясь ответить в ближайшее время.
— На вызов, Евгений Александрович! — закричал с улицы в открытое окно мой фельдшер. Я слышал звонок бригады, но как-то пропустил мимо ушей.
— Далеко хоть?
— Петровский бульвар, дом Хатунцевой.
— Сейчас поедем.
Не далеко и не близко. В районе Сретенской полицейской части. Километра три. На лошадке минут за пятнадцать-двадцать доедем.
Сретенка и прилегающие районы сейчас — ни разу не фешенебельные. Ночлежки, дешевые номера, бордели — от буквально копеечных до неимоверно дорогих. Наши клиенты, короче. На втором месте после Хитровки, пожалуй. Ездим часто.
Приехали. Даже снаружи дорого-богато. Городовой стоит неподалеку, бдит. А как же, бордель не из дешевых, нищие студенты в такие не ходят. За такой красивой дверью рублей по пять за визит берут, а то и больше. И публика соответствующая.
Открыл швейцар, который здесь и за вышибалу, наверное. Поменьше моего чухонца, но не очень.
— Прошу, — пробасил он и распахнул дверь пошире.
Внутри тихо и спокойно, никаких полуголых девиц и пьяных компаний. Нет, что бордель, сразу понятно — и шторы бархатные красные, и шнуры на них золотые, и лепнина с позолотой, и картинки фривольные на стенах. А главное — запах какой-то специфический.
Впрочем, раздумывать о природе бордельного аромата мне не дали — выскочила умеренно встревоженная дама лет сорока пяти, в закрытом синем шелковом платье, и единственной ниткой жемчуга на шее. Что примечательно, на пальцах ни колец, ни перстней.
— Прошу за мной, — без лишних прелюдий сказала она и, не оглядываясь, пошла по лестнице на второй этаж.
— Носилки брать? — спросил Урхо, явно чувствующий себя здесь не в своей тарелке, а потому постоянно озирающийся по сторонам.
— Зачем? Сейчас всё узнаем.