Мы, иностранцы, подводя наши итоги, остаемся только наблюдателями, но въ самыхъ нѣдрахъ теперешняго французскаго общества, тѣмъ временемъ, дѣлалась все глубже и глубже пропасть между сытыми и менѣе сытыми и голодными. И тотъ «красный призракъ» (le spectre rouge), которымъ, въ концѣ второй имперіи, правительство умѣло запугивать страну, давно уже перешелъ изъ области преувеличенныхъ страховъ въ дѣйствительность.
Сдѣлалось это и въ большихъ городахъ, и въ тѣхъ мѣстностяхъ Франціи, гдѣ скученъ пролетаріатъ, въ районахъ крупныхъ фабричныхъ производствъ, и, въ особенности, въ каменноугольныхъ бассейнахъ.
Парижъ, и въ этомъ, играетъ роль головы и центральной нервной системы. Уже давно въ его интеллигенціи началась травля буржуа. Болѣе вѣка тому назадъ и мечтатели, и практики стали взывать къ необходимости перестроить общественный складъ, не довольствуясь одними политическими реформами. Идеи Сенъ Симона, Фурье, Кабе, Пьера Лсру, Луи-Блана не дали никакихъ реальныхъ результатовъ; но онѣ, среди тѣхъ же самыхъ буржуа, въ томъ слоѣ ихъ, гдѣ нашлось больше великодушныхъ побужденій и смѣлаго анализа — вербовали себѣ сторонниковъ. Почва была разрыхлена и подготовлена, а въ іюньскіе дни февральской республики впервые, все въ томъ же Парижѣ, произошла первая кровавая схватка между буржуа и пролетаріемъ, обманутымъ въ своихъ мечтаніяхъ и надеждахъ.
Теперь можно безошибочно сказать, что іюньскіе дни 1848 г. (стало быть, болѣе полстолѣтия тому назад) представляютъ собою грозное предостереженіе, которое пролетаріатъ, и для Франціи, и для всей остальной Европы, заявилъ классу сытыхъ хозяевъ, не желавшихъ по доброй волѣ помочь тому, чтобы республика стала не на бумагѣ, а на дѣлѣ «демократии ческой и соціальной».
Но тогда, все-таки же, представительство страны — искренно или нѣтъ — сознавало необходимость заняться участью парижскаго пролетаріата и, съ согласія этихъ представителей, была учреждена та комиссія, гдѣ Луи-Бланъ, самый видный и вліятельный изъ тогдашнихъ соціалистовъ, такъ неуспѣшно сталъ производить опыты съ «національными мастерскими».
Я уже упоминалъ, что въ 1868 г. познакомился съ Луи-Бланомъ, когда онъ былъ изгнанникомъ и жилъ въ Брайтонѣ, близъ Лондона, откуда писалъ свои живыя и содержательныя письма. Тогда Луи-Бланъ смотрѣлъ совсѣмъ не революціонеромъ: маленькаго роста, моложавый, непохожій на парламентскаго трибуна, онъ любилъ возвращаться къ моментамъ своей бывшей славы и съ особенной любовью вспоминалъ о своемъ покойномъ другѣ Кавеньякѣ—братѣ тогдашняго диктатора й если не ошибаюсь, отцѣ недавняго военнаго министра. Нѣсколько лѣтъ спустя, послѣ войны и коммуны, когда Луи-Бланъ, по возвращеніи изъ изгнанія, былъ выбранъ въ депутаты, я встречался съ нимъ въ Версалѣ. Онъ казался утомленнымъ, хотя все еще очень моложавымъ на видъ, и былъ, разумѣется, огорченъ тѣмъ поворотомъ къ испуганному консерва тизму, а стало быть и архибуржуазному складу, какой получила республика Тьера. Но и отъ Луи-Блана мнѣ не приводилось слышать такихъ презрительныхъ тирадъ противъ буржуа вообще, какия еще въ концѣ второй империи раздавались постоянно въ среде писательской. Еще между романтиками 1830 г. ненависть и презрѣние къ буржуа были самымъ яркимъ лозунгомъ всѣхъ, кто считалъ себя защитникомъ новыхъ идей въ искусствѣ и жизни. И тогдашніе, самые равнодушные къ, политикѣ, романтики, какъ напр., Теофиль Готье и его товарищи, только тѣмъ и тѣшились, что громили буржуа и, не будучи соціалистами, все больше и больше подкапывались подъ коренныя свойства буржуазіи. Тоже, и въ еще большей степени, нашелъ я и въ Латинскомъ кварталѣ, во второй половинѣ 6о-хъ годов Извѣстно, какъ Флоберъ и его друзья презирали все буржуазное, вѣрные и въ этомъ традиціи романтиковъ, поклонявшихся Виктору Гюго. И всѣ протестующіе, желающіе новизны имущіе правды въ литературѣ и искусствѣ предавались этой охотѣ за буржуа и буржуазными принципами, хотя въ частной жизни, всѣ эти громовые обличители не были нисколько ни демократами, ни соціалистами.