Припоминается мнѣ разговоръ, который я велъ не больше, какъ годом раньше сь тѣмъ самымъ старичкомъ Франсе, о которомъ я упоминалъ въ одной изъ предыдущихъ главъ — бывшимъ членомъ коммуны, исполнявшимъ обязанности ея министра финансовъ.
Мы, какъ разъ, говорили па эту тему. Мой собесѣдникъ достаточно знакомъ былъ съ рабочимъ вопросомъ, самъ вышелъ изъ простонародной среды и испыталъ па своемъ вѣку слишкомъ много, чтобы говорить зря и на вѣтеръ.
— Помилуйте, — удивлялся я, — чуть дѣло доѣдетъ до сбора, до матеріальной поддержки, до складчины, до организаціи какой-нибудь стачки, — и сейчасъ же оказывается, что у парижскихъ увріеровъ нѣтъ ничего похожаго на то, что мы видимъ въ Англіи и въ Германіи.
— Парижский рабочій, — отвѣчалъ мнѣ мой собесѣдникъ, — не выноситъ никакой дисциплины. Онъ не любитъ подчиняться чему бы то ни было, у него нѣтъ никакой привычки къ взаимной помощи и слишкомъ большая склонность къ разнымъ затратамъ, которыя щекочатъ его тщеславіе. Напр., у всякаго почти парижскаго увріера есть страстишка къ франтовству и къ отдѣлкѣ своихъ квартиръ. Кто только немножко оперится — ссйчасъ же заводятъ себѣ мебель, которую покупаетъ съ разсрочкой платежа на два, на три года. Онъ долженъ каждый мѣсяцъ выплачивать порядочныя деньги и затрудняется внести какихъ-нибудь три-четыре франка въ общую кассу.
Мнѣ кажется, что главпая причина тутъ — въ отсутствіи духа дисциплины, въ слишкомъ большой нервности и впечатлительности французской рабочей массы, в недостаткѣ выдержки и въ томъ также, что во всѣхъ классахъ, не исключая и рабочаго, укоренился взглядъ на управительство, при которомъ самопомощь никогда не будетъ хорошо развиваться. Каждый французъ ждётъ всего, или почти всего, отъ власти и способенъ фрондировать, мутить, кипятиться и расходовать себя на шумъ, на гамъ и безплодныя свалки. И такое вотъ политиканство въ рабочем классѣ все развивалось въ послѣднюю четверть вѣка. И въ то уже время парижскій пролетаріатъ представлялъ собою цѣлую мозаику различныхъ партій, кружковъ, сектъ. Рознь только все расширяется. Не успѣетъ одна какая-нибудь партія, руководимая извѣстнымъ соціальнымъ ученіемъ, окрѣпнуть и начать переходить отъ словъ къ дѣлу, какъ возникаютъ другіе толки и сейчасъ же начинается перепалка, раздаются взаимныя пререканія, угрозы, на сходкахъ выходятъ скандальныя сцены. А средствъ для борьбы все-таки не было и масса въ восемьсотъ тысячъ человѣкъ, представлявшая собою, все, чѣмъ держится Парижъ матеріальнаго, труда — не въ силахъ была выдержать никакой продолжительной борьбы съ своимъ исконнымъ врагомъ — капиталомъ.
Отъ времени до времени проносится какой-нибудь кличъ, приводящій всѣхъ буржуа въ большое безпокойство. Такимъ кличемъ было и празднованіе перваго мая съ забастовкой про летаріевъ всей Европы. Конечно, нигдѣ его больше не боялись, какъ въ Парижѣ. И на рабочихъ сходкахъ, три-четыре года раньше пророки, предсказывающіе близость соціальнаго Эльдорадо, подавали этому первому мая великий смыслъ и угрожающую силу. Гора родила мышь. По крайней мѣрѣ, раза два случалось мнѣ пріѣзжать въ Парижъ передъ этимъ страшнымъ днемъ перваго мая; въ томъ числѣ— и въ тотъ годъ, когда передъ тѣмъ только что произошелъ одинъ изъ динамитныхъ взрывовъ, гдѣ нѣсколько человѣкъ было убито или ранено въ кафе небольшого отеля, около одной желѣзнодорожной станціи. Многіе изъ моихъ читателей, вѣроятно, помнятъ подробности этихъ парижскихъ тревогъ. Но онѣ казались очень зловѣщими только издали. А въ тогдашнюю мою поѣздку, первое мая испытало полное фіаско. Кое-гдѣ слишкомъ осторожные лавочники запирали ставни оконъ; но въ общемъ Парижъ сохранялъ свою обычную физіономію болѣе тихаго воскреснаго дня. Врядъ ли и дальше будетъ иначе. Парижскій рабочій, все-таки же, поумнѣлъ и вожаки его видятъ, что такое символическое заявленіе всемірной солидарности пролетаріевъ было бы внушительно, еслибъ можно было разсчитывать на массовое движеніе. А его не является. Правительство не потерпитъ серьезныхъ уличныхъ манифестацій и передъ каждымъ первымъ мая готовится точно къ революціи. Если бы царствовало полное единодушіе въ рабочемъ населеніи Парижа, то развѣ оно допустило бы, чтобы правительство, въ 1894-томь году, закрыло такъ называемый Народный домъ, который былъ уступленъ синдикатомъ парижскихъ увріеровъ? Значит большинство не желало впутываться въ серьезную свалку съ властно. И это потому, что съ каждымъ годомъ пропаганда соціальныхъ идей дѣлаетъ рабочаго все равнодушнѣе и равнодушнѣе къ чисто политической борьбѣ.