Проповѣдникъ вышелъ на высокую эстраду, въ длинноватом сюртукѣ—худой, кажется, некрасивый — и начал безъ устали говорить. Голосъ у него высокій, раздающийся отчетливо во всѣхъ углах огромной залы, тонъ взвинченный и декламаторский, хотя онъ говорилъ, а не читал, и если онь предваримтельно учил свои рѣчи, то у него огромная память… Вѣроятно, та бесѣда, на которую я попалъ, была повторением многих других, если и не в подробностях, то по общему содержанию. Это все тѣ же обличенія всѣхъ безобразий и неправд современного общественнаго строя, и все тѣ же доказательства того, что счастье можетъ быть достигнуто, если разрушить ветхое социальное строеніе. Съ приемами церковного проповедника Форь развивал свои доказательства больше в вопросительной форме, впадая, разумѣется, въ безпристанныя повторения и выѣзжая все на однихъ и тѣхъ же фразахъ и возгласах о том благополучии, которое должно настать, какъ только рухнет прогнившее здание теперешняго порядка вещей. Интересно было не то, что он говорил по существу, а то — какъ вся масса слушателей подхватывала нѣкоторыя презрительные и уничтожающие формулы, опредѣления и клички, которыми онъ клеймил, все партии и все учения, начиная съ соціалистовъ. Онъ делал это не грубо и без всяких, усилій красноречия, употребляя слова и фразы, превративішяся уже между анархистами в клише. И вот эти-то клише, эти-то ходячие приговоры и клички показывали каждому свежему человеку — до какой степени рухнули теперь: всякий авторитет, всякое обаяние кого бы и чего бы то ни было принадлежащего к анти-анархической Франции. Взрывы смеха, одобрительные восклицания и гул этой архиразрывной массы, состоявшей вовсе не изъ оборванцев, давал вамъ довольно верное чувство того, чѣмъ были заседания в клубе якобинцев во время тeppoрa, съ тою конечно, разницею что тогда демагогия руководиласьь кучкой людей, требовавших рабского подчинения идеѣ революционной власти и патриотизма, как понимали его террористы. А тут власть и отечество подчинение чему бы то ни было въ существующемъ порядке вещей, сделались в полном смыслѣ смехотворными…
Форъ говорилъ с добрый часъ, мог бы, вероятно, говорить и еще нѣсколько часовъ, слушали его съ безусловнымъ сочувствіемъ. Но вотъ начались пренія. На эстраду вышелъ маленькій человѣкъ и сразу объявилъ, что онъ — «марксист-революционер стало быть сторонникъ самыхъ крайнихъ идей теперешняго французскаго соціализма. На всякой другой сходкѣ, онъ представлялъ бы собою послѣднее слово движенія, направленнаго противъ буржуазнаго строя жизни, а тутъ на него сейчасъ же посыпались, со всѣхъ сторонъ, оскорбительныя издѣвательства. Ему кричали, что всѣ социалисты-революционеры или постепеновцы — одного поля ягода, что они будущие деспоты, чиновники и сбиры, что ихъ экономическое государство— возмутительная тиранія, гораздо худшая, чѣмъ даже та, что теперь слѣдуетъ предать разрушенію.
Маленький человѣчекъ напрягался, взывалъ къ единенію, къ свободѣ слова, силился убѣдись всѣхъ въ возможности дѣйствовать сообща. Но его все такъ же плохо слушали и слова изъ пригласительнаго письма Фора: «nos disussions amples, elevées et courtoises»— въ дѣйствительности переходили въ такой же сумбуръ нетерпимости и фанатизма, какъ и на (безчисленныхъ другихъ сходкахъ и засѣданіяхъ революционно-демократическаго Парижа. По этой части анархисты нисколько не хуже какихъ бы то ни было парижанъ — рабочихъ или буржуа, разъ они попадают на сходку, гдѣ выйдетъ схватка принциповъ или интересовъ — все равно.
Одно ясно для каждаго изъ насъ: то, что проповѣдь анархии значительно подорвала влияние вожаковъ соціализма, по крайней мѣрѣ, для всехъ, кто склоненъ къ отрицанію всякаго авторитета. Но количественно радикаловъ, между буржуа, и социалистов разныхъ оттѣнковъ между увріерами, конечно, еще больше въ теперешнемъ Парижѣ, чѣмъ анархистовъ въ тѣсномъ смыслѣ слова.