Изъ его сверстниковъ no College dè France самымъ курьенымъ и очень популярнымъ былъ въ 60-хъ годахъ знаменитый когда-то Филаретъ Шаль, литературный критикъ, попавший на кафедру тоже безъ всякой ученой степени. Къ нему ходили, какъ ходятъ въ театръ, послушать бойкой болтовни сь приправой анекдотовъ и словечекъ; болѣе, чѣмъ къ ученому Ломени, плохому лектору. Такой типъ, какъ ф. Шаль уже вы водится, хотя англичане, нѣмцы и русскіе до сихъ поръ ещё, что французы слишкомъ много жертвуютъ формѣ и всегда болѣе или менее, подделываются къ своей аудиторіи. Но тогда объ иностранныхъ литературахъ парижане знали очень мало и даже лекціи Филарета Шаля были весьма полезны. На нихъ ходило гораздо больше народу, чѣмъ напр., на серьезныя лекціи по такой же кафѣдрѣ въ Сорбоннѣ, которую занималъ Мезьеръ.
И въ Collège de France того времени скромно и незамѣтна преподавали почтенные спеціалисты, какъ напр, Поленъ Пари, сдѣлавшій во Франціи такъ много для изученія стараго французскаго языка и средневековой литературы. Онъ отецъ своего преемника по той же каѳедрѣ, болѣе извѣстнаго у насъ въ Россіи, Гастона Пари, считавшагося прекраснымъ преподавателемъ. Въ послѣдніе годы аудиторія Гастона Пари привлекала вдвое больше слушателей, чѣмъ это бывало у его отца, да и слушать его ходили люди серьезные подготовленные — и французы, и пріѣзжіе спеціалисты — иностранцы. Въ то время, бывало, вы находили человѣкъ десять — двѣнадцагь: изъ нихъ, двое-трое молодыхъ ученыхъ, а остальные кое-кто: англичанки, дремлющіе старички, — неизбѣжная принадлежность всѣхъ парижскихъ аудиторий, — старенькій священникъ и почти никогда ни одного типичнаго молодого обитателя Латинскаго квартала. Поленъ Пари даже и не всходилъ на каѳедру, а преподавалъ какъ благодушный учитель добраго стараго времени, бродилъ передъ скамьями съ книжкой въ рукѣ, вычитывалъ тирады изъ какого-нибудь «Roman d’Antioche», комментировалъ его, останавливаясь на характерныхъ средневѣкоѣыхъ словахъ. Я лично обязанъ этому милому старику пробужденіемъ во мнѣ интереса къ средневековой французской литературѣ. Тогда только у него и можно было изучать старый французскій языкъ. Въ Сорбоннѣ такой кафедры не имѣлось.
Много ходили тогда и къ старику Франку, трактовавшему разные вопросы моральной философіи. Онъ былъ еврей родомъ, нервный, всегда очень подвинченный въ тоне, минутами крикливый. Но онъ умѣлъ занимать свою аудиторію и будить многое такое въ умахъ, что, по тогдашнему времени, имѣло привлекательность запретнаго плода, оставаясь въ сущности, безобиднымъ идеалистомъ.
До самой своей смерти, Сенъ-Бёвъ считался профессор ром Collège de France по каѳедрѣ римской словесности, но онъ никогда не читалъ послѣ враждебной манифестаціи, сдѣланной ему студентами. Недавній администраторъ Collège de France, замѣнившій Ренана — знатокъ римской исторіи и литературы Гастонъ Буассье — руководилъ до послѣдняго времени и занятіями студентовъ Нормальной Школы, гдѣ я имѣлъ случай присутствовать на одной изъ такихъ студенческихъ семинарій.
Пестрая, болѣе свѣтская публика сбиралась также у Дешанеля — этого обломка романтической эпохи, когда-то эмигранта при второй имперіи, читавшаго въ College de France въ самой большой аудиторіи, всегда переполненной слушательницами въ модныхъ туалетахъ. Я попалъ на его лекцію «о реалистахъ» — о Стендалѣ и Мериме. Разумѣется, отъ такого старца нельзя уже требовать чего-нибудь новаго по методу и общему тону; но онъ все-таки же держался довольно объективныхъ оцѣнокъ и умѣлъ придавать своему изложенію интересъ и занимательность.
Лѣтъ сорокъ назадъ не только въ Собоннѣ, но даже и въ Coltége de France считалось слишкомъ рискованнымъ и недостаточно серьезнымъ говорить о французскихъ писателяхъ девятнадцатаго вѣка. А теперь на нихъ-то и выѣзжаютъ тѣ лекторы, которые ищутъ популярности и апплодисментовъ.
И теперь, какъ это было и сорокъ лѣтъ тому назадъ; для любознательнаго иностранца, жаднаго ко всякаго рода знаніямъ. Collège de France похожъ на огромнейшую трапезу вродѣ стола съ русскими закусками, гдѣ вы сразу находите себѣ и пикантную, и болѣе питательную пищу, на всѣ вкусы. Въ первые зимніе сезоны, какіе я проводилъ въ Парижѣ до паденія империи у меня было больше досуга для посѣщенія аудиторѣ College de France. Моя пѳѣздка въ 1895 году пришлась на бойкій періодъ весенняго семестра. Я не могъ, конечно, побывать на всѣхъ лекціяхъ, даже и тѣхъ, которыя представляютъ общій интересъ. Но двѣ кафедры изъ болѣе серьезныхъ были для меня приятной новостью. Это во-первыхъ тотъ курсъ который читалъ Г. Flach (произносятъ ero no французски — Флякъ), замѣнившій: отчасти покойнаго Лабуле, о чемъ я сказалъ выше. Онъ читалъ два различныхъ курса. Одинъ изъ них посвяшенъ былъ изученію государственного и общественнаго быта нашего отечества. При мнѣ лекторъ разбиралъ два русскихъ сословія — духовеиство и купечество; выказывалъ довольно хорошее знакомство и съ исторіей этихъ сословій, и съ тѣми вопросами, которые теперь стоятъ на очереди въ высшихъ закоподательныхъ и административныхъ сферахъ. Оцѣнки и взгляды лектора показались мнѣ весьма здравыми и объективными, безъ того дешеваго радикализма или консерватизма, которымъ обыкновенно пробавляется большинство иностранныхъ публицистовъ, толкующихъ о современной Россіи. Г. Флахъ говорилъ о внутреннем бытѣ нашего духовнаго сословія въ серьезиомъ тоне, совершенно свободномъ отъ какого бы то ни было вѣроисповѣднаго антагонизма. А во введеніи къ лекціи о нашемъ купечествѣ онъ выступилъ довольно смѣло противъ сложившагося у насъ и на западе мнѣнія будто бы въ Россіи нѣтъ до сихъ поръ никакихъ задатковъ того, что во Франции зовутъ tiers étal. Онъ очепь хорошо знакомъ съ нарожденіемъ въ центрѣ торговой и промышленной Россіи — въ Москвѣ—новаго купеческаго класса, который будетъ неминуемо играть все большую и большую роль въ городскихъ дѣлахъ и въ жизни нашего фабричнаго пролетариата. Мнѣ, какъ автору «Китай-города» и другихъ романовъ, (гдѣ наше купеческое сословіе, если не ошибаюсь, впервые изображалось въ новомъ освещеніи) — было особенно приятно слышать такія заключенія француза-лектора. Я познакомился съ нимъ и узналъ, что г. Флахъ давно уже былъ заинтересован Россіей, ея исторіей, государственнымъ и общественнымъ устройством, ея изящной литературой. Онъ бралъ уроки русскаго языка въ Парижѣ, не можетъ на немъ объясняться, но читаетъ все свободио и настолько изучилъ нашего великаго национального поэта, что выпустилъ недавно большой этюдъ о Пушкинѣ, и это, какъ вы видите, не мѣшаетъ ему продолжать специально заниматься Россией въ государственномъ и общественномъ смыслѣ. По другой каѳедрѣ — исторіи развитія христіанства — въ College de France выдвинулся въ послѣдніе годы даровитый лекторъ и писатель Ревиль — французскій протестантъ съ богословскимъ образованіемъ, но съ самымъ широкимъ отношеніемъ къ сво ему предмету. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ на лекціи по исторіи христіанства врядъ ли бы ходило столько, какъ тенерь, правда, все больше пожилыхъ людей, мужчинъ и женщинъ, чѣмъ настоящей учащейся молодежи Латинскаго квартала. И самъ Ревиль — уже старикъ, нo живой и бодрый, дѣлающій свой предметъ чрезвычайно занимательнымъ, красноречивый безъ фанатизма и слащавости, присущей его единовѣрцамъ, когда они входятъ на каѳедру проповѣдника или оратора. Серьезные ученые довольно высоко ставятъ этого изслѣдователя исторіи христіанства и когда я въ тотъ разъ отправлялся въ Парижъ, одинъ изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ, извѣетный нашъ ученый по исторіи политическихъ идей и учрежденій, бывшій профессоръ Московскаго университета, рекомендовалъ мнѣ зайти па лекцію Ревиля, говоря о немъ, какъ объ одномъ изъ самыхъ выдающихся теперь преподавателей Collége de France, И эта оцѣнка оказалась нисколько не преувеличенной.