Съ первыхъ чиселъ августа вплоть до ноября, я ѣздилъ по мѣстностямъ, захваченнымъ войной, и здѣсь не буду даже и кратко перебирать всего тото, что я видѣлъ, слышалъ и пережилъ, какъ русскій, сочувственно относившійся не къ бонапартову режиму, а къ французскому народу, особенно послѣ того, какъ вражда нѣмецкой нации показала себя такой безпощадной и хищной и продолжала добивать уже не вторую имперію, а Францію. Къ ноябрю я попалъ на юго-востокъ Франціи, гдѣ еще французскія войска держались съ честью, и весьма вѣроятно, что я оставался бы на своемъ посту, вплоть до снятія осады съ Парижа, и заключенія мира, еслибъ я не увидалъ, къ моему крайнему огорченію, что взгляды и симпатии редакции успѣли, тѣмъ временемъ, измѣниться, и даже и она стала сомнѣваться въ достоверности фактовъ, приводимыхъ мною. Такъ напр., я въ одной изъ корреснонденцій описалъ подробно — какъ крѣпость, цитадель и улицы Страсбурга пострадали отъ нѣмецкой осады. Я останавливался въ «Hôtel de Paris» — самой большой гостиницѣ гдѣ бельэтажъ занималъ уже немецкій генералъ губернаторъ. Дошло до того, что въ самой газетѣ тотъ сотрудникъ, которому поручено было вести отдѣлъ отголосковъ войны — сталъ со мною препираться, въ своемъ отдѣлѣ. Я жилъ въ верхнемъ этажѣ и мой гарсонъ повелъ меня показывать всѣ дыры въ стѣнахъ и въ потолкахъ, пробитыя бомбами и гранатами нѣмцевъ. И что же вышло? Черезъ мѣсяцъ и болѣе, въ номерѣ «Петербургскихъ Вѣдомостей», ждавшемъ меня гдѣ то на дорогѣ, я нашелъ въ рубрикѣ отголосковъ войны цѣлую выходку, направленную на мой разсказъ и вызванную тѣмъ, что содержатель отеля въ Страсбургѣ прислалъ въ редакцію письмо гдѣ увѣрялъ, что я не могъ находить слѣдовъ бомбардированія въ верхнемъ этажѣ его гостиницы. Въ такихъ условихъ я не счелъ нужнымъ продолжать свое сотрудничество, о чемъ своевременно извѣстилъ редакцію. Вдобавокъ, я былъ весьма утомлен постоянными переѣздами, нѣсколько разъ простуживался и схватилъ острый ревматизмъ въ ногахъ послѣ страшнаго ненастья и ходьбы по непролазной грязи подъ Мецомъ. Я присутствовалъ и при печальномъ зрѣлищѣ выступленія французской гвардіи, о чемъ тогда подробно разсказывалъ читателямъ «Петербургскихъ Вѣдомостей».
Чѣмь дольше затягивалась война, тѣмъ жутче делалось тому, кто имѣлъ возможность видѣть, что происходило не на однихъ поляхъ битвы, а повсюду во Франции. Седанский погромъ сразу показалъ каковъ былъ дух армии и въ романѣ Зола «Débâcle», который вызвалъ столько негодующихъ протестовъ — въ общемъ, не было преувеличения. Я попалъ въ мѣстность, гдѣ стоитъ Седанъ, вскорѣ послѣ капитуляции, и хорошо помню разсказы не бельгийцев, не нѣмцевъ, а самих французовъ, жителей Седана. Всѣ въ голосъ говорили о полной деморализации. И тогда уже не трудно было предвидѣть — какой будетъ исходъ войны, особенно послѣ парижскихъ событий. И офицеры-бѣглецы, какихъ я впервые увидалъ въ Брюсселѣ, куда пріѣхалъ передъ самой Седанской катастрофой — не вызывали большого сочувствія. Въ Брюсселѣ нашел я и Рошфора, который все еще писалъ свои красныя книжечки, хотя, въ ту минуту, не было уже никакой надобности. Черезъ нѣсколько дней этотъ памфлетистъ попалъ въ члены временнаго правительства и парижский народъ встрѣтилъ его какъ тріумфатора. Ho мнѣ лично онъ и тогда показался только памфлетистомъ, безъ всякой серьезной подкладки, со всѣми коренными свойствами парижскаго булъвардъе, съ закоренѣлой безшабашной привычкой опрокидываться на все то, что, въ данную минуту, попадалось подъ его перо. Скажу откровенно, что и дальнейшая его судьба, ссылка, бѣгство, роль обличителя цѣлаго ряда правительствъ третьей республики вплоть до самаго послѣдняго времени — все это, въ сущности, весьма низменнаго свойства. Въ зиму 1896 года я часто встрѣчалъ его въ Ниццѣ и особенно въ Монте-Карло. Рулетка ежедневно привлекала его; и вотъ тутъ у зеленаго стола вы видѣли настоящаго Рошфора — вивера, игрока, охотника до брикъ-а-брика, умеющего ежедневными статейками въ сто строкъ, прошпигованными все тѣмъ же довольно-таки надоевшимъ ругательнымъ остроумиемъ, зарабатывать сотню тысячъ франковъ въ годъ.