Послѣ взятія Меца, я хотѣлъ пробраться въ Туръ, куда уже перелетѣлъ въ шарѣ Гамбетта. Надо было дѣлать огромный крюкъ и пробираться по сѣверной и сѣверо-западной Франціи; a пруссаки все наступали и наступали. Въ Нормандии окна станціонныхъ домовъ были уже заложены кирпичами и вездѣ вы находили признаки неурядицы: кое-какъ сколоченные батальоны новобранцевъ, офицеры, похожіе на переодѣтыхъ наѣздниковъ изъ цирка, суетня… И съ каждымъ днемъ все хуже и хуже.
Дни, проведенные мною въ Турѣ, я описывалъ, какь и все остальное, въ моихъ корреспонденціяхъ. Гамбетту мнѣ не удалось видѣть; онъ былъ въ постоянныхъ разъѣздахъ, и какъ министръ внутреннихъ дѣлъ, и какъ военный министръ. Мы встрѣтились съ Накё въ залахъ префектуры, гдѣ помещалось тогдашнее центральное правительство Францiи. Курьезно было для меня узнать въ личномъ секретарѣ Гамбетты того самого студента „Pipe en bois“, который прославился брошюрой послѣ скандала на первомъ представлении пьесы братьевъ Гонкуръ «Henriette Maréchal». Его наружность, костюмъ, тонъ — все это было какъ нельзя болѣе характерно, увы! не въ положительномъ, а въ отрицательномъ смысле. Съ такимъ народамъ нельзя было далеко уйти. Туръ превратился въ какую-то ярмарку куда стремился разный людъ, чтобы поживиться— кто мѣстечкомъ, кто чиномъ, кто выгоднымъ подрядомъ. И нигдѣ вы не чувствовали того „подъема духа", какой желали бы найти въ подобные критическіе моменты. И въ пріемной тогдашняго диктатора Франціи, и за табльдотами, и въ кафе, и на улицѣ—вы находили все ту же Францію второй имперіи… Хозяйничали новоявленные республиканцы, но фонъ оставался тотъ же; и вамъ дѣлалось очень жутко. He будучи пророкомъ вы могли предвидѣть печальный исходъ отъ всѣхъ тѣхъ усилій, какіе Гамбетта и его генералы дѣлали вплоть до конца войны.
Прошло больше полугода. Сдался Парижъ, вспыхнула Коммуна, кровавымъ заревомъ освѣтились ужасы междуусобныхъ схватокъ, гдѣ съ обѣихъ сторонъ было выказано столько бесчеловечной жестокости. Въ репрессаліяхъ Версальскаго правительства сказались самыя антипатичныя черты кельтической расы. Стоитъ только припомнить и разстрѣливаніе заложниковъ, и массовыя бойни военноплѣнныхъ коммунаровъ, которыми проявилъ себя долго еще здравствовавшій генералъ Галиффе. Всему этому мы были заочными свидетелями… Я въ это время былъ уже въ Петербургѣ и опять сталъ работать въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ». И когда разразилась революція 18-го марта 1871 г. — всѣ были у насъ изумлены такимъ поворотомъ событій и съ недоумением спрашивали: что это за «центральный комитетъ національной гвардіи», что за люди, попавшіе во власть и въ представители парижской Коммуны? С такими вопросами часто обращались и ко мнѣ.
Осады Парижа я лично не продѣлалъ; поэтому и не могъ доподлинно знать: какъ сложился такъ называемый Центральный комитетъ національной гвардіи и подготовлен была революціонная организація Коммуны. Но до войны и послѣ паденія Коммуны мнѣ случалось встрѣчаться съ ея представителями. Я уже разсказывалъ какъ черезъ Наке познакомился, въ концѣ второй империи, съ старикомъ Делеклюзомъ, который въ минуты агоніи Коммуны, когда уже версальскія войска проникали въ ограду Парижа, игралъ роль диктатора. Въ его лицѣ побѣдила партия фанатическихъ якобинцевъ. Думаю, что Делеклюзъ былъ однимъ изъ самыхъ искреннихъ демагоговъ, созданныхъ чисто французскими революціонными идеями, и кончилъ онъ, какъ и подобаетъ такому фанатическому бойцу — на баррикадахъ. Встрѣчалъ я также у Накё, когда тотъ отбывалъ свое тюремное заключеніе въ Maison Dubois, и грозу Коммуны Рауля Риго — тогда запоздалаго студента, циника и шутника, съ нечистоплотной привычкой набивать себѣ носъ нюхательнымъ табакомъ. Въ немъ и тогда уже билась полицейская, жилка, типичная для француза. Онъ и показалъ себя въ грозные дни Коммуны, сохраняя, вѣроятно, во всѣхъ своихъ жестокихъ репрессаліяхъ прибауточный тонъ парижскаго «Гавроша». И этотъ погибъ. Но многіе спаслись и дожили до амнистiи, въ томъ числѣ и Жюль Валлесъ, сдѣлавшій себѣ литературное имя, незадолго до своей смерти. Я его помню еще изъ тѣхъ годовъ, когда жилъ въ Латинскомъ кварталѣ. Онъ тогда начиналъ волновать молодую публику, участвуя въ мелкихъ и очень задорныхъ листкахъ конца шестидесятыхъ годовъ. Послѣ амнистіи, я познакомился съ нимъ черезъ Ж — парижскаго корреспондента русскихъ газетъ, когда-то участника въ событіяхъ 71-го г. и долго жившаго въ Россіи, гдѣ онъ и женился на русской. Въ это время Валлесъ уже былъ авторомъ цѣлой серіи романовъ, проникнутыхъ безпощадными протестами неудачника, какихъ система французскаго воспитанія и образованія выбрасываетъ на мостовую сотнями и тысячами. Въ Жюлѣ Валлесѣ я нашелъ яркия и малосимпатичныя черты парижскаго литературнаго богемы съ раздутымъ сознаниемъ своихъ авторскихъ дарований. Онъ ни мало не скрывалъ въ разговорѣ того, какъ онъ высоко ставитъ въ себѣ писателя. Коммунара же въ немъ почти уже не чувствовалось. Скептицизмъ смѣнилъ прежній болѣе или менѣе искренній задоръ. А въ послѣднія зимы, на Ривьерѣ и въ Больë, я встрѣчался со старикомъ Франсе, исправлявшимъ въ Коммунѣ должность министра финансовъ. Этотъ обломокъ кроваваго крушенія остался, во всѣхъ статьяхъ, вѣрнымъ типу заговорщика-мечтателя сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, искушеннаго опытомъ, безъ личныхъ иллюзій, но все еще вѣрующаго въ то, что можно устраивать судьбы своей родины и всего человѣчества по тѣмъ книжкам, которыя онъ и его сверстники считали высшей соціальной мудростью. Какъ собесѣдника, этого старичка нашелъ я довольно пріятнымъ, съ прекрасной памятью и юморомъ. Онъ много жилъ въ обществѣ русскихъ; съ ними ему было болѣе по себѣ; а для Парижа онъ былъ слишкомъ старъ и немощенъ, чтобы играть какую-нибудь выдающуюся роль.