Изъ всѣхъ видовъ изящной литературы меня тогда всего сильнѣе влекло къ театру; да къ концу имперіи самые талантливые сценическіе писатели играли несомнѣнно преобладающую роль. Они отвѣчали на все большую и большую потребность въ реальномъ изображеніи нравовъ и въ разнаго рода общественныхъ и нравственныхъ протестахъ. Этимъ требованіямъ отвѣчали, каждый по своему, три тогдашнихъ корифея французской сцены: Эмиль Ожье, Дюма-сынъ и Викторьенъ Сарду. И мы интересовались всего больше пьесами Дюма. Я лично, въ тотъ періодъ знакомства съ Ожье, какъ съ выдающимся драматургомъ, ставилъ его ниже Дюма, въ чемъ я, конечно, ошибался. И въ тогдашней молодежи такія оцѣнки встрѣчались довольно часто. Это произошло также и отъ того, что, къ концу нмперіи, Дюма-сынъ добился нѣсколькихъ громкихъ успѣховъ съ пьесами которыя тогда казались очень смѣлыми, по своимъ мотивамъ и задачамъ; а лучшія комедіи Ожье принадлежали къ предыдущему періоду и ихъ рѣдко возобновляли и въ «Comédie française», и на другихъ сценах, каковы напр.: «Les effrontes», или «Martre Gurnin», или Le mariaçe d’Olympe» или «Les lionnes pauvres». Въ нихъ безъ сомнѣнія, было больше творческаго таланта и хорошаго художественнаго реализма, чѣмъ въ тѣхъ тезисахъ, какіе Дюма-сьнъ такъ ловко облекалъ въ сценическую форму.
Кто полюбопытствуетъ заглянуть въ мою статыо, появившуюся въ концѣ 66-го г. въ одномъ изъ толстыхъ журналов, подъ названием «Міръ успѣха — очерки парижской драматургіи» — найдетъ въ ней эту неполную оцѣнку пьесъ Э. Ожье, объясняемую еще и тѣмъ, что какъ разъ въ сезонъ 65–66 г., на театрѣ Одеонъ поставлена была большая комедія его «La contagion» въ которой тогда и молодежь, и публика съ праваго берега Сены не нашла особенно крупныхъ достоинств. Но и позднѣе, въ этюдѣ напечатанномъ мною въ журналѣ «Philosophie positive» подъ заглавіемъ «Les phénomènes du drame moderne» я занялся всего больше Дюма-сыномъ, и эта сгатья доставила мнѣ личное знакомство съ авторомъ «La dame aux campas». Это случилось къ осени 1868 г., т. е. уже больше года спустя. Я только что вернулся изъ Лондона, гдѣ пробылъ весь сезонъ, съ начала мая до половины августа, и жилъ тогда около Итальянскаго бульвара въ rue Lepelletier, бъ небольшомъ отелѣ Victoria, напротивъ зданія впослѣдствіи сгорѣвшей оперы. Дюма самъ навѣстилъ меня, не засталъ дома и написалъ мнѣ весьма любезную записку, гдѣ благодарилъ за сочувственное отношеніе къ нему въ моей статьѣ и передалъ отъ жены — «une compatriote» — приглашеніе на обѣдъ.
Дюма-сынъ былъ тогда на вершинѣ своей писательской славы послѣ того, какъ онъ поставилъ комедію «Les idees de M-me Aubray», которая, въ тo время, считалась весьма передовой по своимъ соціально-нравственнымъ тенденціямъ. Для того поколѣнія, которое, нѣсколько лѣтъ спустя, само выступило въ изящную литературу и критику, Дюма былъ все еще однимъ изъ любимѣйшихъ авторовъ, умѣвшихъ въ ловкой и завлекательной формѣ ставить ребромъ вопросы общественной и частной морали. Изъ-за этого ему прощали и резонерство, и недостаточную рельефность характеровъ, и его лже-реализмъ, заключающійся вътомъ, что онъ облекалъ въ яко бы реальный колоритъ свои тенденціозныя темы.
Въ одномъ изъ моихъ газетныхъ фельетоновъ я разсказывалъ тогда про знакомство съ Дюма-сыномъ.
Дюма жилъ уже и тогда, какъ богатый «rentier», въ кварталѣ Елисейскихъ полей. Отдѣлка комнатъ, сервировка стола— все это было «перваго ранга». Въ его тонѣ и манерахъ чувствовался «левъ» литературной эпохи, которую переживала Франція. Бесѣду велъ онъ съ сознаніемъ явнаго превосходства, съ юморомъ человѣка, увѣреннаго въ томъ, что онъ беретъ «нотой выше» всѣхъ, кто дѣйствуетъ и задаетъ тонъ въ парижскомъ литературно-артистическомъ мірѣ.