Ни Готье, ни Бодлэра я лично не знавалъ, съ самымъ крупнымъ изъ всѣхъ парнасцевъ Леконтомъ-де-Лиль также не встрѣчался, но въ одну изъ послѣднихъ зимъ передъ его смертью былъ съ нимъ въ перепискѣ по поводу его трагедіи написанной по трилогіи Эсхила «Эринніи». У меня была мысль поставить ее въ русскомъ переводѣ, когда я собирался завѣдывать репертуаромъ и труппой одного изъ частныхъ театральныхъ предпріятій. Къ парнасцамъ причисляютъ и двухъ поэтовъ, еще долго остававшихся въ живыхъ: Сюлли Прюдома и Франсуа Коппе. Извѣстность Коппе пошла на моихъ глазахъ въ концѣ имперіи, послѣ успѣха его одноактной пьесы «Le passant» Тогда только и заговорили о немъ, какъ о стихотворцѣ—авторѣ маленькихъ художественно-реалистическихъ поэмъ съ оттѣнкомъ нѣсколько сентиментальной морали. Мое знакомство съ нимъ относится уже къ восьмидесятымъ годамъ. Онъ тогда завѣдывалъ библіотекой и архивомъ «Французскаго Театра» и писалъ театральныя рецензіи, которыми очень тяготился. И онъ мнѣ показался весьма похожимъ на свои стихотворенія: та же мягкость, и тонкость отдѣлки фразъ, налетъ тихаго пессимизма, скептическое отношеніе ко многому, чѣмъ жилъ Парижъ бульварной сутолоки. Коппе началъ свою карьеру работой мелкаго чиновника и въ его наружности, въ этомъ бритомъ лицѣ и въ манерѣ держать себя — долго было что-то, отзывающееся воздухомъ канцелярій. Не знаю, повлияло ли на его тонъ и обхождение избрание въ академики (онъ еще не попадалъ въ число сорока безсмертныхъ), но тогда въ немъ не было еще никакой важности и рѣчь его пріятно отличалась отъ обыкновеннаго жаргона писателей, большей задушевностью или, по крайней мѣрѣ, простотой, съ оттѣнкомъ грусти, какая бываетъ у женщинъ въ критическій періодъ ихъ жизни. Онъ былъ уже старый холостякъ, на видъ довольно моложавый, и любилъ тихую домашнюю обстановку. Мнѣ случилось завтракать у него, въ небольшой квартиркѣ съ садикомъ. Его хозяйствомъ завѣды-вала сестра, съ которой онъ, повидимому, жилъ въ большой дружбе. И тогда онъ уже былъ наканунѣ нѣсколькихъ денежныхъ успѣховъ своими романтическими драмами; онѣ дали ему возможность отказаться отъ его синекуры библиотекаря «Французской Комедіи» и отъ обязанностей театральнаго рецензента. Но, парнасецъ по выработкѣ стиха и по умѣнью изображать жизнь разныхъ классовъ парижскаго населения — въ большихъ своихъ стихотворныхъ драмахъ онъ остался все таки же сладковатымъ романтикомъ.
Совсѣмъ съ другимъ міровоззрѣніемъ выступилъ въ области лирической поэзіи Сюлли Прюдомъ. Парижскіе позитивисты, времени моей молодости, не безъ основанія считали его сторонникомъ научно-философскихъ взглядовъ, несмотря на то, что въ его стихотвореніяхъ и тогда уже были лирическіе акценты, отзывавшіеся пессимизмомъ, а положительная философія: не должна вести къ такому пониманію человѣческаго бытія. Такъ или иначе, Сюлли Прюдомъ ввелъ во французскую поэзію душевные мотивы, руководимые не одними только инстинктами, а обобщающей мыслью, которая вышла изъ тисковъ традиціоннаго мистицизма или слащавыхъ общихъ мѣстъ морали. И по образованію своему Сюлли Прюдомъ ближе стоялъ къ точной наукѣ и до конца остался вѣренъ мыслительной свободѣ. Его репутація поднялась къ половинѣ семидесятыхъ годовъ и, когда я съ нимъ познакомился, въ одну изъ своихъ поѣздокъ послѣ выставки 1878 г., онъ уже занималъ положеніе всѣми признаннаго таланта, особенно послѣ своего принятія во французскую академію. Его друзья и поклонники собирались тогда къ нему въ дообѣденные часы, по воскресеніямъ въ скромно отдѣланную, также холостую квартиру. Никто изъ французскихъ романистовъ, драматурговъ., критиковъ и стихотворцевъ, за цѣлые тридцать лѣтъ, не производилъ на меня болѣе симпатичнаго впечатлѣнія своимъ пріемомъ и тономъ бесѣды, какъ Сюлли Прюдомъ. Во всѣхъ французскихъ знаменитостяхъ литературно-художественнаго міра вы чувствуете какую-то актерскую примѣсь, слишкомъ большое любованіе собою и что особенно непріятно — они почти всѣ черезчуръ люди своей профессіи и характеръ ихъ разговора фатально вращается вокругъ своего «я» или той спеціальности, которую они избрали. А у Сюлли Прюдома, по крайней мѣрѣ въ то время (онъ былъ уже человѣкомъ лѣтъ за сорокъ), этотъ оттѣнокъ не бросался въ глаза. Вы чувствовали въ немъ болѣе обще-человѣка, отзывчиваго не на одни щекотанья своей славы. Я не скажу, чтобы въ его извѣстной книгѣ о средствахъ художественнаго выраженія въ различныхъ областяхъ изящныхъ искусствъ — было много самобытнаго, новаго; но она все-таки показываетъ, что этотъ лирическій поэтъ глубоко преданъ вопросамъ искусства и всегда любилъ подвергать ихъ анализу, какъ серьезно начитанный и мыслящій человѣкъ. И наружность его я находилъ чрезвычайно благородной и своеобразной, очень похожей на общій тонъ его лирическихъ на-строений и думъ. Кажется, въ тотъ же пріѣздъ я познакомился и съ другимъ поэтомъ-мыслителемъ, извѣстнымъ переводчикамъ поэмы Лукреція «De rerum natura» — Андре Лефевромъ. По своимъ идеямъ онъ былъ солидаренъ съ тѣми писателями, которые въ области романа защишали союзъ свободной мысли съ реальнымъ изображеніемъ. У насъ Андре Лефевра совсѣмъ почти не знаютъ. Быть можетъ, и я не настолько заинтересовался бы имъ, чтобы искать личнаго знакомства, еслибъ его не цѣнили еще и въ концѣ шестидесятыхъ годовъ въ томъ кружкѣ позитивистовъ, гдѣ я всего чаще бывалъ. И онъ, по тону и характеру разговора, отличался отъ большинства парижскихъ литературныхъ извѣстностей. Да и вообще можно сказать, что люди, сложившіеся уже къ концу второй имперіи, были интереснѣе и пріятнѣе, при личномъ знакомствѣ, потому что они гораздо воспитаннѣе многихъ нынѣшнихъ извѣстностей литературнаго и артистическаго міра. Какой, напр., контрастъ представляютъ собою двѣ личности изъ той же области идейной лирики, какъ покойная поэтесса Аккерманъ и теперешній поставщикъ стихотворныхъ пьесъ во «Французскую Комедію», а въ началѣ семидесятыхъ годовъ поэтъ-нигилистъ Ришпенъ! Задолго до увлеченія пессимизмомъ Шопенгауэра г-жа Аккерманъ выливала въ рифмованные звуки откровенія своей огорченной души. До семидесятыхъ годовъ ее почти никто не зналъ. Она жила послѣ смерти мужа не одинъ десятокъ лѣтъ въ полномъ уединеніи, на югѣ, въ тогда еще итальянской Ниццѣ и воздѣлывала свой поэтическій талантъ вдали от суетныхъ тревогъ Парижа. Ея пессимизмъ былъ какъ бы предшественникомъ тѣхъ настроеній, которыя стали овладѣвать генераціей, явившейся въ жизнь и литературу послѣ погрома 1870-71 г. Когда г-жа Аккерманъ переселилась въ Парижъ, уже къ восьмидесятымъ годамъ, и выпустила книжку своихъ безотрадныхъ стихотвореній, она нашла откликъ гораздо болѣе въ молодежи, чѣмъ въ людяхъ своей генерации. Меня лично она заинтересовала не яркостью стихотворнаго таланта, а мужественнымъ складомъ своей психической природы и той искренней смѣлостью, съ какой она явилась, во французской поэзіи, сторонницей научно-философскаго пониманія жизни. Въ свое время я подѣлился съ русской публикой подробностями моего знакомства съ этой характерной старухой, прожившей послѣ того еще нѣсколько лѣтъ. Конечно, и въ ней, какъ въ истой француженкѣ, чувствовалось славолюбіе; вдобавокъ она, по многимъ своимъ привычкамъ и повадкамъ, могла казаться чудачкой и слишкомъ уже охотно повторяла итоги своей психіи… Но все это было умно и благодушно, безъ непріятной претензіи, и отзывалось жизненной бодростью, которая показывала, что ея пессимизмъ былъ болѣе головной, чѣмъ органическій. Она, вѣроятно, каждому своему посѣтителю говорила, что въ ея натуру вошли два наслѣдственныхъ элемента: отецъ былъ родомъ изъ Пикардіи, веселый и живой, а мать болѣе меланхолическая и тревожная парижанка. И каждое утро, по ея словамъ, просыпаясь съ вопросомъ: «зачѣмъ она живетъ и вообще стоитъ ли жить?» — эта старуха дожила до преклоннаго возраста, любя жизнь и производя впечатлѣніе умной, разносторонне развитой кумушки съ своимъ ридикюлемъ и заботами о тысячѣ мелкихъ подробностей ежедневнаго обихода.