Я уже говорилъ, что едва ли не въ первый мой визитъ къ нему, онъ мнѣ указывалъ на двоихъ молодыхъ людей, которыхъ онъ считалъ своими послѣдователями. Это были Сеаръ и Юисмансъ. О Мопассанѣ я тогда ничего еще не слыхалъ отъ него. Впослѣдствіи, Юисмансъ сталъ весьма иронически отзываться о Зола, какъ о «типѣ», и разсказалъ мнѣ и еще одному русскому характерный случай изъ его интимной жизни. Изъ перваго большого гонорара, полученнаго имъ, Зола сейчасъ же купилъ тебѣ «брилліантовый перстень въ пятьсотъ франковъ».
Въ денежномъ смыслѣ, Зола быстро оперился и въ 8о-хъ годахъ у него уже былъ загородный домъ съ землицей, на берегу Сены, въ Меданѣ. Тамъ и собиралась та молодая братія, которую онъ поддерживалъ въ критикѣ, прозванная «меданцами». Они такъ ивьшустили — вмѣстѣ съ хозяиномъ усадьбы — книжку «Les soirees de Medan», въ которой Мопассанъ сразу заявилъ себя, какъ первоклассный талантъ.
Въ Меданѣ я былъ раза два, и каждый разъ въ сопровожденіи Поля Алекси, одного изъ меданцевъ. Зола обстраивался, ушелъ весь въ свой комфортъ, жилъ въ деревнѣ три четверти года и къ Парижу сталъ очень равнодушенъ. Свой домашній обиходъ и работу онъ описывалъ самъ въ печати или сообщалъ своимъ біографамъ и репортерамъ. Парижскую жизнь онъ уже менѣе наблюдалъ и я позволилъ себѣ высказать ему это въ Меданѣ, во время прогулки по берегу Сены.
Тогда еще была жива его мать — умная старуха съ пріятнымъ тономъ. Жена его не представляла для меня особеннаго интереса. Своему мужу, его писательству и успѣхамъ она казалась очень преданной. Бездѣтный ихъ домъ оживлялся двумя собаками. На оцѣнку парижанина, и даже иностранца — Зола велъ самую однообразную жизнь, но этотъ филистерскій режимъ помогъ ему сохранить свой творческія силы.
Во вторую мою поѣздку въ Меданъ, мнѣ привелось и ночевать у Зола. Разговоръ опять исключительно вертѣлся около его работъ и авторскихъ дѣлъ или же носилъ на себѣ самый буржуазный оттѣнокъ. Хозяинъ усадьбы преисполненъ былъ, довольства своей обстановкой, садомъ, животными, покупками и планами построекъ.
Съ тѣхъ поръ мы больше не видались.
Альфонса Додэ я зналъ въ тѣ года, когда онъ жилъ въ старинномъ домѣ на Place Royale. Я къ нему пришелъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда его жена сбиралась производитъ на свѣтъ. Описаніе нашего перваго знакомства появилось порусски и сотрудникъ одной изъ петербургскихъ газетъ перевелъ изъ моей замѣтки нѣкоторыя подробности, которыя показались щекотливыми автору «Набоба». Не знаю, вѣрно ли то что передавалъ — и русскимъ, живущимъ въ Парижѣ—одинъ изъ бывшихъ секретарей Додэ: будто многіе разсказы, напечатанные за его подписью, въ той же петербургской газете, были цѣликомъ или на половину, написаны этимъ секретарём, съ тѣхъ поръ успѣвшимъ сдѣлать себѣ нѣкоторое литературное имя, какъ хроникеръ и беллетристъ.
Позднѣe, я навѣстилъ Додэ въ другой квартирѣ, около Луксанбургскаго сада и встрѣтилъ его на вечере у г-жи Аданъ. Онъ смотрѣлъ уже изнуреннымъ. Его хорошенькое лицо съ итальянскимъ типомъ все еще сохраняло привлекательность. Тонъ его очень подкупалъ, и голосъ, и складъ рѣчи. Онъ охотно знакомилъ съ своей системой писанія романовъ. Крайностей реализма у Зола онъ и тогда не одобрялъ. Въ немъ было что-то артистическое и женственное, изящество языка и манеръ и порывъ южанина, смягченный юморомъ. По своему общему развитію онъ казался мнѣ истымъ чадомъ литературной богэмы, какая сложилась уже къ концу второй имперіи.
He помню — кто меня привелъ къ Гонкуру, или съ чьимъ письмомъ я къ нему явился, въ его особнякъ, въ Отейль. Его я тоже давно не видалъ, съ самой выставки 1889 года. Но всякій разъ, посидѣвъ у него, я выносилъ нѣчто очень ценное для писателя, приподнятое и бодрящее чувство своего дѣла и призванія.
Гонкура я нашелъ, въ первое мое посѣщеніе — т. е. двадцать пять лѣтъ тому назадъ — еще довольно добрымъ пожилымъ человекомъ барскаго вида и тона, сѣдого, съ усами. Принималъ онъ наверху своего двухъэтажнаго дома, въ кабинетѣ, говорилъ тихо, безъ рѣзкихъ выходокъ, отвѣчалъ охотно на ваши вопросы о своихъ новыхъ работахъ, также охотно показывалъ свой домъ, картины, скульптурныя вещи, бронзу, коллекцiи гравюръ, рѣдкія книги. Онъ всегда жилъ внѣ политики и общественныхъ интересовъ и не скрывалъ своего скептическаго и даже брезгливаго отношенія ко всему, что не міръ изящнаго слова и художественнаго мастерства. Своему гостю онъ любилъ дарить что-нибудь изъ собственныхъ произведеній.