Какъ представитель своего поколѣнія и писатель, всю свою жизнь занимавшійся только искусствами и изящной литературой — самымъ интереснымъ для меня остался Гонкуръ. Впослѣдствіи онъ самъ описалъ свой изящный домъ въ Отейлѣ въ книжкѣ, озаглавленной «La maison d'un artiste». Сравнительно ст. Зола и Додэ, Гонкуръ былъ настоящій литературный баринъ съ тономъ и манерами свѣтскаго человѣка, способнаго мириться и со всякимъ консервативнымъ режимомъ. Онъ до смерти былъ страстный собиратель произведеній искусства. Конечно, онъ былъ влюбленъ въ себя и произведенія лично свои и совмѣстныя съ братомъ болѣе, чѣмъ кто-либо изъ людей его генераціи. Но всѣ бесѣды съ нимъ, въ тѣ разы, когда я былъ у него въ Отейлѣ, я находилъ гораздо болѣе содержательными, чѣмъ разговоры съ Зола и другими романистами изъ молодыхъ. Тѣ, въ сущности, способны говорить только о себе и о томъ, за что они въ данную минуту ратуютъ, опять-таки, какъ о своемъ личномъ дѣлѣ. Но и въ Гонкурѣ и въ Зола, и въ Додэ, и въ писателяхъ слѣдующей генераціи я находилъ, и до сихъ поръ нахожу коренныя и непріятныя французскія свойства. Внѣ себя, своей профессіи своего Парижа и Франціи ихъ, повидимому, очень мало что интересуетъ, по крайней мѣрѣ они никогда васъ ни о чемъ не спрашиваютъ; а о своихъ дѣлахъ, отношеніяхъ, планахъ и удачахъ могутъ говорить цѣлыми сутками.
Я уже упоминалъ, что изъ такъ называемыхъ меданцевъ, т. е. ближайшихъ молодыхъ сверстниковъ Зола — съ первыми, по его рекомендаціи, я познакомился съ Юисмансомъ и Сеаромъ, которому и нашелъ тогда работу въ одномъ изъ петербургскихъ журналовъ. Черезъ нихъ я увидался съ Энникомъ, бывшимъ тогда секретаремъ издательской фирмы Шарпантье и съ Мопассаномъ. Помню, всѣ они пригласили меня на завтракъ, гдѣ-то на верхнихъ бульварахъ, въ какомъ-то характерномъ кабачкѣ. Мопассанъ уже имѣлъ имя и пріобрѣлъ его сразу разсказом помѣщеннымъ въ сборникѣ «Soirées de Medan», Вскорѣ затѣмъ, онъ выпустилъ цѣлый сборникъ своихъ разсказовъ, гдѣ одна вещь была посвящена Тургеневу, который уже ставилъ его очень высоко. Онъ былъ ему представленъ Флоберомъ, его главнымъ руководителемъ. Мопассанъ считалъ Флобера своимъ литературнымъ духовнымъ отцомъ, а злые языки прибавляли, что онъ не безъ гордости намекалъ на то, что Флоберъ приходится ему тайнымъ роднымъ отцомъ. И тогда Мопассанъ, въ этомъ кружкѣ своихъ товарищей по натуралистической школѣ, выдѣлялся не однимъ талантомъ, a и всей своей повадкой. На мою тогдашнюю оцѣнку, онъ похожъ былъ па многихъ студентовъ, какіе водились въ мое время въ концѣ имперіи въ Латинскомъ кварталѣ: небольшого роста, коренастый, съ круглымъ лицомъ, лишеннымъ изящества, съ нѣкоторой франтоватостью и нѣсколько военнымъ тономъ. Пріятели за глаза язвительно называли его «Un officier du train», т. е. фурштадтскій офицеръ, no русской номеклатурѣ. Преобладающей нотой его разговоровъ было довольно циническое заявленіе о томъ, что онъ работаетъ для денегъ, а профессіи писателя не цѣнитъ и не уважаетъ. Онъ любилъ это повторять и впослѣдствіи, кажется вплоть до самой своей душевной болѣзни. И тогда онъ выдавалъ себя за любителя спорта, считался отличнымъ гребцомъ, въ особенности же (и среди парижанъ), отличался своимъ необычайнымъ эротизмомъ и любилъ этимъ хвастаться. Я затруднюсь, и по прошествіи болѣе чѣмъ двадцати лѣтъ, сообщать читателямъ о нѣкоторыхъ изъ его «prouesses». Флоберъ повліялъ на него и въ смыслѣ огорченнаго пессимизма и презрительнаго взгляда на человѣчество вообще и въ особенности на ненавистныхъ ему буржуа, хотя Мопассанъ и самъ жилъ и умеръ совершеннымъ буржуа-сексуалистомъ, далекимъ отъ какихъ бы то ни было возвышенныхъ порывовъ и чувствъ. Какъ и Флоберъ, онъ былъ скептикъ — матеріалистъ, съ огромнымъ творческимъ дарованіемъ и съ чувственно-поэтичнымъ отношеніемъ къ природѣ; но все-таки я прибавлю, что въ ту весну, когда я съ нимъ познакомился, онъ былъ проще и забавнѣе, чѣмъ впослѣдствіи, когда превратился уже въ знаменитость, въ самаго моднаго писателя, котораго на расхватъ приглашали разныя великосвѣтскія «gommeuses».
И Гонкуры, и Зола, и Мопассанъ, и ближайшій адъютантъ Зола — Поль Алекси, — авторъ очень смѣлаго разсказа «La fin de Lucie Pellegrin», лѣнивый вивёръ, вѣрный принципамъ узкаго реализма и восторженный критикъ и біографъ своего «учителя» — и Энникъ, и Сеаръ, по складу своихъ идей, принадлежали собственно къ концу имперіи, когда все выдающееся вѣрило въ науку и научные законы, выше всего ставило жизненную правду и отвергало всякій религіозный ли, моральный ли мистицизмъ. Люди того поколѣнія, къ которому принадлежалъ Зола, сложились уже вполнѣ до войны и ужасовъ Коммуны. Они обладали гораздо большей энергией и выдержкой, и вѣрностью своимъ принципамъ, чѣмъ то поклѣніе, которое подросло и вошло въ жизнь тотчасъ послѣ войны. «L’année terrible» — какъ называютъ французы годину войны и Коммуны — не могла перевернуть такъ всю ихъ душу, какъ это сдѣлалось съ послѣдующей генераціей. И тутъ надо искать одну изъ главныхъ причинъ новыхъ душевныхъ стремленій и вѣяній, принявшихъ къ концу 70-хъ годовъ явственныя черты реакцій противъ натурализма. Но довольно долго это теченіе еще не находило себѣ талантливыхъ выразителей. Однимъ изъ первыхъ явился Поль Бурже, выступивъ сначала какъ стихотворецъ, а главное, какъ критикъ, въ цѣломъ рядѣ статей, выпущенныхъ имъ впослѣдствіи подъ заглавіемъ: «Этюды по современной психологіи».